Оруженосец

— Пламя заката проходит сквозь пряди.
Серебро становится темной медью.
Я иду к тебе в дурацком наряде,
Укрывая в ладонях метку бессмертья.

Я иду к тебе по белым ступеням,
Я иду к тебе по пыльным дорогам,
Я иду к тебе сквозь песни и тени,
И я верю, что мне осталось немного.

Там, куда я приду, будет только покой
Будут руки твои, прикасаясь легко,
Исцелять мои раны на истерзанном сердце.
Будет право забыться, будет право согреться
У живого огня.

Годы бессчетные странничьей доли
Превратили память в досадную ношу.
Я устала жить среди долга и крови
И однажды я мир этот просто брошу.

Я устала видеть во сне кошмары,
Просыпаться в чужих городах из камня.
По тавернам платить осколками дара
И хранить у сердца рваное знамя.

Приходи в мои сны, не бросай меня здесь.
Дай мне светлую память о нашей звезде.
Сколько лет я блуждаю по тропинкам и трактам,
Каждый день безуспешно сражаясь со страхом
Не увидеть тебя.

Я называю запретное слово,
Я шагаю в волны великого моря
И со звоном рвутся оковы былого,
И бессонные чайки послушно вторят.

Кратковременной муке заведомой смерти.
Бесконечному крику иного рожденья.
Я иду по волнам в догорающем свете,
Опасаясь поверить в свое отраженье.

И расступится мгла, и отступит беда,
Я узнаю тебя по сиянию глаз.
Ты меня позовешь, и сомкнутся ладони,
Я вернулась домой, только имя не вспомнить.

Только кто–то снова будит меня
По велению нового дня.[63]

… — Мэлет!

Гарав сел.

В шалаше была возня. Костёр горел, но слабенько, только–только увидеть, что вокруг творится. Эйнор покосился на оруженосца:

— А я тебя будить собирался. Вставай.

Гадая, вслух он кричал или про себя, мальчишка начал одеваться.

— Доспехи… — начал он.

— Да, — отрезал Эйнор…

…Снаружи была темнотища. Гарав почти врезался в кого–то и схватился за меч, но сообразил, что этот тот старый пень, шаман, терпеливо ждавший возле шалаша. Старик посторонился, что–то прошамкал, прошуршал амулетами в волосах и на поясе. Мальчишка стал седлать коней. Они вели себя странно — как будто чем–то были напуганы… или и правда были? А шаман пялился в спину мальчишки, и Гарав даже пару раз передёрнул плечами — а потом даже перевёл дух, когда услышал сухое шуршание металла — из шалаша выбирались Эйнор и Фередир с вещами.

— Заседлал? — спросил Эйнор (его шлем тоже тащил Фередир).

— Готово, — кивнул Гарав, придерживая стремя Фиона.

— Коней поведём в поводу, — сказал рыцарь. — И держите их крепче. Если взбесятся — погибнут… Ведит, Эйно–Мэййи.

Глава 19, короткая, в которой выясняется, что такое «не везёт» и куда это «не везёт» может завести.

Шли долго. Гарав всматривался в темноту и понимал, что неплохо видит в темноте — за ним и раньше такое замечалось, но сейчас зрение стало острей. Казалось, что по сторонам нет–нет да и промелькнёт такое, на что и смотреть–то не хотелось…

…Около каменной плиты старый шаман остановился и как–то весь осел. Сказал хрипло:

— Я жалею теперь, что взялся помогать тебе, Эйнор сын Иолфа. Тяжело быть зерном в зернотёрке — сколько ни кричи, просыпешься мукой и будешь съеден; и не всё ли равно — кем?

— Мы уедем прямо отсюда, — сказал Эйнор на адунайке. — Говори на нашем языке, мои оруженосцы должны понимать.

— Что тут понимать? — старик тем не менее перешёл на адунайк. — Они всё объяснят.

Между елями струились серые тени с алыми парными точками глаз. Три тени. Судя по тому, на какой высоте глаза были от земли — существа были размером с телёнка.

— Гауры, — сказал Фередир. Звякнула сталь. Гарав почувствовал, как волосы на голове поднимаются дыбом — он отчётливо вспомнил тех тварей — огромных волков с искажёнными душами разумных существ — которые служили «конями» для орков Ангмара.