Оружие

— на белом здании правительственных учреждений, текучий — на струях водоразборного фонтана, кровавый — на стенах Кремля.

Эшафот на Болоте. Колесница, что ползет к нему. Лицо городского палача. Медведи с выколотыми глазами. Изнемогающий бык, идущий навстречу солнцу.

Алесь услышал звуки песни, и ему показалось, что он бредит. Нет, ошибки не было. Возле багряной струи фонтана стоял старик в белой свитке и магерке. На плече у него висела витебская волынка. У ног, обутых в поршни (постолы, лапти из цельного куска кожи (бел.)), лежали два медяка.

Воздев глаза к небу, старик пел.

— Эх, — вдруг сказал Макар, — волынка да гудок, собери наш домок. Соха да борона разорили наши дома. Остановить, что ли, княже?

— Останови.

Бричка остановилась. Вытянутый, весь белый, в безупречно чистой свитке, белый, как дед Когут в белом саду, белый, как тот лирник, у которого они познакомились с Калиновским, старик пел:

Апошняя у свеце Гадзiна настала.
Бедная сiротка Без мацi застала
Последняя в свете Година настала.
Бедная сиротка Без мати осталась.

Алесь наклонился и положил ему на волынку три рубля. Что он мог?

Большы застанецца — У заслугу пойдзе.
Якiя маленькiя — Прапалi давеку.
Старший останется — В слуги пойдет.
А которые маленькие — Пропали довеку.

В заплеванных, пронизанных горем, подлостью, угнетением и кровью стенах билась, изнемогая, криничка песни. Старик пел о том, что вся эта земля, начисто, еще при рождении, обойдена счастьем:

Стрэу пан сiротку:
«А куда iдзеш ты?» — «Матулькi шукацi».

Повстречал пан сиротку:
«А куда идешь ты?» — «Мамочку искать».

Алесь сжал плечо Макара, чтоб тот ехал. Горе и гнев душили его. А за спиной билась, умирая, пленная песня.

…На заставе прощались. Макар переступал с ноги на ногу, мялся. Потом тихо сказал:

— А жаль, что я не у вас. — И вдруг улыбнулся: — Вот, княже, что еще случилось. Этап какой-то черти вчера утром разбили, соколинцы каторжные. Всех начисто развязали и распустили. А солдат хватились только сегодня, около полудня. Начали искать — все связанные.

— Интересно, — сказал Алесь. — И неизвестно, кто это сделал?

— А черт его знает. Главное, выгоды никакой. С повязками какие-то. Просто так, видать, из озорства.

— Поймали кого-нибудь?

— Поймай их… Это же полтора дня минуло или еще больше. У тех, видать, от страха крылья повырастали. Теперь между ними и тем местом самое малое сотня верст.

— Прощай, Макар. Я рад.

Макар отошел.

— Ну, давай, — сказал Чивьин. — Давай я тебя нашим… Рогожским. — Перекрестил двуперстно. — И знаешь… Ты тогда этим… неграм — и за меня. И за меня, сынок. За алтари запечатленные. За всю нашу рогожскую старую веру.

…Ямской экипаж катил по тракту. Первые звезды загорались над головой. Били в молодом жите перепелки. Алесь гладил голову Лебедя, и вспоминал, и закрывал глаза, как он.

Когда же восемью месяцами позже люди в ярости кричали: «Оружия!» — кричали, сжимая пустые кулаки, один из немногих, кто сумел ответить на этот крик, был князь Александр Загорский.

Днепр получил оружие.