Осада

Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Семка насвистывал какой-то известный мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан.

- А вот и они! - пропыхтел запыхавшийся Князев, отбрасывая в сторону какой-то мешок. - Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмете с собой. В нем хлеб. Ежели застукают, один выход - спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не сказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько.

Перед расставанием Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:

- Запомни: три стука, потом: "От Герасима вам привет и пожеланье здоровья". Ответ: "Спаси Христос, давно весточки ждем". И чтоб этот обормот, - он чуть заметно кивнул в сторону Семки, - не услышал. Учти!

Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли глаза, прямо на них скакал всадник, по голосу они узнали Охрима.

- Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твой брандахлыст, Фитиль этот, шо у карты резався.

Было хмурое утро. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в коридор, и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, закрывавшем дверь какого-то кабинета, его нельзя было узнать - недавнего интеллигента с чеховской бородкой.

- О! - сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. - Вот так встреча!

- Не пойму, что же было маскарадом, - шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, - и в той и в другой одежде вы равно естественны!

- Потому что естественна ситуация, - сказал Яковлев. - Я получил новый пост. Вы не зайдете?

Они зашли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.

- Вот моя обитель, - Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.

Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. Какое-то внутреннее беспокойство не покидало его. И причиной тому был ненатуральный тон Яковлева. Он еще несколько минут поболтал с ним и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич на митинге на маслозаводе. Он попросил у Куценко его фаэтон и поехал на маслозавод.

На маслозаводе тесно стояли человек двести мужчин и женщин. Говорила Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки. За ней, неподалеку от стола, за которым сидели трое - президиум, горбился на табурете Бубнич, что-то записывая себе в книжечку.

- Товарищ Ленин, - четко отделяя слова, чеканила Верка, глядя в толпу, - говорит нам прямо: революция в опасности! Белые паны, барон Врангель и всякая нечисть - все лезут на нас! Наши ребята умирают в Таврии, и, может, оттого умирают, что мы им, тифозным и голодным, не можем прислать хлеба! А почему мы не можем его прислать, почему мы сами голодуем? Потому что некоторые завалились на лежанки и не видят, что бандюки под самым носом! Мы в ячейке все признали себя мобилизованными! Вчера мне Машка Панфилова чуть глаза не выцарапала, что я ее Ваньку по ночам домой не отпускаю...

В толпе захохотали. Стоящий рядом с Гуляевым парень с винтовкой за плечом сплюнул и пробормотал:

- Опозорила, дура горластая!

Гуляев тронул его за плечо:

- Здорово, Иван!

- Здорово, Гуляев! - радостно обернулся парень. - Как живешь-можешь?

- Потом поговорим, - остановил его Гуляев и стал пробираться к Бубничу. Верка заканчивала.

- Вам, товарищи, глаза себе тряпочкой повязывать незачем и плакаться друг другу в жилетку, что хлеба нет, и сахарина нет, и детишки раздеты-разуты - как тут Грищенко плакался, - ни к чему. Ежели допустим, что придет Клещ, он вам такую малиновую жизнь устроит, что, кто сегодня не очень красный был, весь покраснеет. От крови все покраснеют! Они, бандюки, миловать не умеют, а рабочего - с чего им миловать?

- А ты ихнюю программу читала? - крикнул кто-то из-за угла. Толпа задвигалась, заговорила.

- Ихняя программа - бей коммунистов, режь рабочего! - кричала своим громким голосом Верка. - И ты это не хуже других знаешь, Грищенко! А на твои предательские возгласы отвечу только одно: я бы таких, как ты, тут же к стенке ставила.

Теперь все вокруг загомонили, и Гуляев, пробившийся в первые ряды, увидел, как Бубнич что-то сказал Верке и она, вся багровая, распаренная от ярости и усилия, которое вызвала у нее речь, отошла в сторону, а сам Бубнич стал на ее место.

- Товарищи! - он поднял руку. - Попрошу тишины.

Толпа, разбившись на кучки, горячо обсуждала свое.