Осада Ченстохова

— А ну-ка, выбейте им из головы эти чары, стаду баранов, — сказал Миллер и через минуту добавил:

— Нельзя знать, может быть, во всем есть доля правды. Вижу сам, творится нечто неладное.

Вейхард усмехнулся, а Миллер вспылил:

— Вижу, что вы, граф, ни во что не верите!

— Во что угодно, только не в чары!

— До свиданья! — сказал Миллер, отпустив Вейхарда кивком, а сам остался сидеть в палатке, издали поглядывая на костел, на стены, на своих и предаваясь грустным мыслям.

— Двести человек! Горсточка монахов! — говорил он сам с собой. — И на придачу эта голубятня! Что за напасть! Неужели мне суждено сложить свои лавры на этой кучке мусора? С ума можно сойти! Нечто непонятное! А этот еще говорит, что ничему не верит. Так, здорово живешь, безумство не может овладеть всеми поголовно… что-то есть здесь… есть… какая-то невидимая сила. Орудия, люди, войско, искусство, опыт — все пошло насмарку! Позор перед людьми, уйти ни с чем. Не потерплю!.. Приналягу всею силой, всею силой!.. А если, как вчера, как сегодня, вся сила пойдет прахом?

Он погрозил обеими руками стенам крепости.

— С ума можно сойти! Ни трещины, ни одной пробоины… точно железные! Лжет тот немец… с восточной стороны я, по крайней мере, разрушил бы костел; пусть бы рухнула хоть одна стена, и они бы сдались. У Вейхарда есть придворный лоск, но нет военной жилки; этот подлец обманул меня и продолжает водить за нос. Он виноват во всем.

С гневом, с яростью смотрел Миллер на своих солдат, которые то шли вперед, не подвигаясь с места, то возвращались; стреляли кое-как и шли на штурм, точно из-под палки. Тысячи мелких препятствий мешали предпринятым атакам; то испортился лафет, и бомбарда легла на бок, то завяз зарядный ящик, то монастырское ядро убило пушкаря, одним словом, все шло неладно; а солдаты на все имели готовый ответ: Чары! Чары! Шведские пособники, финны и другие так были измучены безрезультатным боем, ночными тревогами и холодом, что Миллер должен был обещать им на следующий день отдых. По временам земля покрывалась уже снегом, наступал мороз, земляные работы становились тяжелее и тяжелее… а генерал все не хотел бросить осаду. А за ночь зима подвинулась вперед еще на четверть локтя… Солдаты громко роптали и ругались.

Опять был собран военный совет, все полковые командиры высказали свое мнение, только Вейхард упорно молчал. Князь Хесский советовал немедленно отступить. Садовский полагал, что лучше прислать вторично свежие войска, если уж так непременно нужно взять Ченстохов, самим же уходить на зимние квартиры. Были и такие, которые измышляли невыполнимые способы атаки. Миллер молча выслушал всех.

— Уходить! — сказал он. — Нет, это невозможно! Мы пришли, и надо достичь цели. Согнать людей, возвести новые окопы, засыпать рвы, не ждать пролома, нагнать страх…

— Мерзлую землю не очень-то проймешь, — сказал кто-то.

— Мы и не будем копать сами; нагоним из окрестностей крестьян, пусть справляются как могут.

Все молчали, видя упорство Миллера; он приказывал, а Вейхард шепотом похваливал:

— Воистину, распоряжения прекрасные.

— Обойдусь и без похвал, — угрюмо огрызнулся швед.

Чех сократился с кислым выражением. В Ченстохове от мещан, хотя несколько встревоженных случаем с Бжуханьским, а также от квартиан, продолжавших ходить в костел, очень скоро узнали о намерениях Миллера. Кордецкий, не падая духом, надеялся, что после всех тяжелых испытаний удастся справиться и с остальными. Он также собрал своих верных и присных и держал совет.

Все единодушно обсуждали только, как отбить штурм. Пан Замойский, который с самого начала осады взял из монастырской библиотеки «Карлинского»[36] и всегда носил его с собой под мышкой, так и сыпал, как из рога изобилия, разными действительнейшими способами защиты. Чарнецкий слушал и вздыхал, так как осведомленность Замойского вызывала в нем чувство зависти, а сам он не очень-то любил читать.

— Все это прекрасно, — сказал он спустя несколько минут, — на мой взгляд, все, чем можно колоть, рубить, толкать, шпарить, жечь, все, что попадется под руку, годится… Нам как бы дана отсрочка, ну и воспользуемся ею, подготовимся.

— И возблагодарим Господа.

— А это уж само собой, — вставил Чарнецкий.

Замойский слегка обиделся, когда его продолжительная лекция сошла на нет лицом к лицу с бесхитростным замечанием Чарнецкого; а так как, хотя оба души не чаяли друг в друге, а только постоянно соперничали на поле чести, то он снова принялся перечислять всевозможные способы защиты.

Чарнецкий покручивал усы, вздыхал, слушал, но наконец потерял терпение.

— Так вы уж здесь, панове, советуйтесь и спорьте, — сказал он, — а я побегу на стену, велю сносить наверх все, что попадется под руку.

Приор промолчал, а Замойский понял, что и на самом деле надо приложить к защите не столько разговоры, сколько руки, а потому, бросив книжку, закричал:

— Ты прав, пан Петр! За работу!