Осада, или Шахматы со смертью

В окутанной приятным полумраком спальне летом прохладно, зимой — тепло. Слоновой кости распятие над белой железной кроватью, большое «французское» окно с решетчатым балконом, а на нем — ленты папоротника, горшки с геранями и базиликом. Туалетный столик с зеркалом, другое зеркало, почти во всю стену, и еще зеркальный шкаф. Много зеркал, много красного дерева, то и другое — вполне в духе Кадиса. Классика. Образ Пречистой Девы дель Росарио над низким книжным шкафом — тоже красного дерева, — где стоит полный комплект альманаха «Коррео де лас дамас». Шестнадцать томиков ин-октаво. Да, шестнадцать. Семнадцатый раскрыт и лежит на коленях женщины, которая, приподнявшись с подушек, подставляет дочери щеку для поцелуя. Пахнет миндальным притиранием для рук «Макасар» и пудрой «Франжипан».

— Ты что-то поздно сегодня. Я уже давно проснулась.

— Было много работы, мама.

— У тебя всегда много работы.

Лолита Пальма, поправив матери подушки, пододвигает стул и садится возле ее кровати. Терпения ей не занимать стать. На миг вспоминается, как в детстве она мечтала странствовать по свету на одном из тех белых кораблей, что медленно скользили по глади бухты. Потом мысли ее возвращаются к бригу, шебеке… или какой там еще парусник мчится сейчас на всех парусах, уходя от корсара?

Пепе Лобо, держась за вантину бизань-мачты, зорко наблюдает за маневрами фелюги, которая так и рвется наперехват, режет путь в бухту. И остальные девятнадцать моряков, сгрудившись на носу и у мачт, на которых подняты все паруса, не сводят глаз с француза. И если бы Пепе, капитан шебеки, пять суток назад вышедшей из Лиссабона с грузом соленой трески, сыра и масла, не знал столь досконально, на какие фокусы и трюки способно море, он, надо полагать, был бы поспокойней. Потому что француз еще далеко, а «Рисуэнья» идет очень ходко, благо волна и свежий ветер бьют ей в правый борт, по которому она, если ничего непредвиденного не случится, оставит вскоре Пуэркас и проскользнет в бухту под защиту крепостных орудий Санта-Каталины и Канделарии.

— Поспеваем, с запасом… — говорит помощник.

У него изжелта-зеленоватая нечистая кожа, шерстяной колпак на голове, недельная щетина. Время от времени он бдительно посматривает через плечо на рулевых у штурвала.

— Проскочим, проскочим… — настойчиво, как заклинание, повторяет он сквозь зубы.

Пепе Лобо предостерегающе вскидывает руку:

— Помолчи, сглазишь… Забыл закон корриды: «От хвоста до рога — недалека дорога»?

Второй сплевывает за борт раздраженно, если не со злобой:

— Я не суеверен.

— Зато я суеверен. Так что заткнись, будь добр.

Повисает краткое молчание. Краткое и напряженное.

Только слышно, как плещет вода, обтекая корпус. Шумит ветер в снастях, от килевой качки потрескивают мачты, гудят туго натянутые ванты. Капитан по-прежнему неотрывно глядит на корсара. А помощник — на него:

— Мне слышать такое оскорбительно. И я не допущу, чтобы…

— Заткнись, я сказал. Не то я сам заткну.

— Угрожаете?

— Именно.

Капитан произносит это как нечто само собой разумеющееся, по-прежнему не сводя глаз с французского парусника, а сам меж тем расстегивает как бы невзначай золотые пуговицы синего суконного бушлата. Ибо знает, сколько его матросов сейчас, подталкивая друг друга локтями, навострили уши, чтобы не пропустить ни словечка.

— Это нетерпимо! — говорит помощник. — Как причалим, рапорт на вас подам. Команда подтвердит…

Пепе Лобо пожимает плечами:

— Команда подтвердит, что мозги тебе вышибли за то, что пререкался с капитаном, имея на хвосте корсара.

За черным кушаком, обхватывающим поясницу, блеснула бронзой и полированным деревом рукоять пистолета. Оружие предназначено не для того, чтобы отбиваться от преследователей, а для поддержания порядка на собственном судне. Так бывает часто: кто-то из команды теряет голову — и как раз в тот самый миг, когда выполняется сложный маневр. И не впервые Пепе приходится приводить людей в чувство зуботычиной или пулей. Его помощник — человек беспокойный, недобрый, дерзкий — исключительно скверно переносит то обстоятельство, что командовать шебекой поставлен не он. Уже в четырех рейсах он нарывался на самую настоящую трепку, которую ни один морской трибунал не счел бы неправомерной, особенно если — вот как сейчас — неприятель в буквальном смысле наступает на пятки.

Вантина, за которую держался Пепе, стала дрожать и позванивать иначе. Менее ритмично. И ветер в парусине над головой зашуршал по-другому.

— Займись лучше своим делом. Брамсель полощется, не слышишь, что ли?