Осада (СИ)

– Нет. Не могу. Да и поздно. Вечером его не будет, – и добавил, будто это объясняло все. – Не переживайте, он просто уйдет. Для вашего друга так даже лучше будет, он не восстанет, как все остальные.

Борис сидел, как громом пораженный, не зная, что сказать врачу. Тот помолчав, прибавил, больше на всякий случай.

– Нас он сейчас не слышит, но я могу дать морфин. Ненадолго ваш друг придет в себя. И боли больше не будет. Хоть умрет спокойно.

– Но неужели уже ничего… – врач только кивнул. – Но доктор, вы же не понимаете, еще позавчера он гулял, температура спала, он чувствовал себя хорошо, планировал…

– У него уже развился некротический энцефалит. Мозг разлагается, – сухо ответил врач, – через несколько часов он уже не сможет не только говорить, но и… – и оборвав себя, добавил: – Я вколю морфин. Это единственное, чем я могу ему помочь. Жаль, что не обратились раньше.

– Раньше, – Борис как пружина подпрыгнул в кресле. – Да я вам больше суток названивал! А теперь вы мне говорите, что все кончилось. Да что же это… вы будто сговорились все!

– «Ноль-два» теперь не функционирует, надо было звонить в МЧС. По всем каналам передавали последние дни, – Борис судорожно сглотнул и поднес ладонь ко рту, пытаясь сам себе зажать рот; вот только на последнее действие будто сил не хватило, рука так и остановилась в сантиметрах от лица. Врач положил пустой шприц на тумбочку с бесполезными лекарствами и вышел в коридор.

– Может, стоит позвать священника? – спросил он. Борис сверкнул глазами, хотел что-то высказать резкое, но разом передумал. Открыл дверь уходящему врачу, некоторое время стоял подле нее, раскрытой, слушая, как лифт уходит вниз, как открывается на первом этаже и как закрывается снова. Потом вернулся в комнату.

Прошло менее четверти часа, как Оперман пришел в себя. Выбрался из взявший в клещи боли и сумел сфокусировать взгляд на Борисе. Произнес что-то невнятное. Лисицын наклонился.

– Всё? – спросил он, с трудом шевеля губами. Борис вздрогнул и, помедлив, резко покачал, задергал головой. – Доктор приходил, я помню. Боль прошла. Не стал возиться. Значит, всё, – и, помедлив, добавил: – Прости.

– За что? – невольно спросил Борис. Оперман попытался улыбнуться.

– Что я так… некстати, – Борис не мог сдержать слез, Оперман продолжал улыбаться. Силы, прежде ушедшие, неожиданно стали возвращаться к нему, взор потихоньку прояснился, даже щеки, прежде изжелта-серые, теперь стали обретать былые цвета. Оба понимали, это все ненадолго, и оттого один улыбался, а другой, отвернувшись, старался не плакать боле. – Много чего не получилось. Сколько он мне оставил?… Борис?

Несколько минут протекли в молчании. Наконец, Лисицын повернулся.

– До ночи, – одними губами произнес он.

– А сейчас… сколько?

– Четверть пятого.

– Значит, есть чуть. Совсем немного, а я хотел, – он захлебнулся словами и закашлялся. Помолчав, прибавил: – Странное желание. Глупость, конечно. Все глупость. Но сейчас мне больше всего хотелось бы… чтобы ангел коснулся моей головы перед уходом.

Лисицын удивленно посмотрел на Опермана, нет, его друг говорил настолько серьезно, насколько позволяло его состояние.

– Я хотел этого еще в детстве. Мечтал… правда, тогда чтобы он просто пришел. Мой ангел. Коснулся и улетел, а я тогда уж… развернусь. Достигну многого. И останусь в памяти. Жаль, что память уйдет вместе со мной. Вот не коснулся ангел, я мог бы все свалить на это, жизнь прошла и ничего. Как и прочие миллиарды жизней. Что они – удобрение для последующих поколений. Глупая и печальная участь большинства. А ведь я тогда искренне хотел сделать мир лучше. Я… – он столь резко замолчал, что Борис стал прислушиваться к дыханию; нет, все в порядке. Пауза продлилась долго, наконец, Леонид продолжил, переведя дыхание: – Я родился и вырос, в другой стране, в другом мире, я хотел сделать для него многое. Хотел помочь ему. А теперь… мне уже давно все равно. Я отвернулся от него и он от меня, не помню, кто раньше. Я отвернулся от бога или он от меня. И тоже не помню, кто первым предал другого. И в итоге остался один. С виртуальными друзьями, бессмысленными беседами и безнадежными мечтами, – он говорил все связней и ясней, будто вместо морфия врач вколол ему некое чудодейственное средство, эликсир жизни, постепенно возвращавшего Леонида из небытия.

– Леонид, а как же я? – невольно спросил Борис. Вот странно, пришло ему в голову, за столько лет, что мы вместе, так и не смогли звать друг друга уменьшительными именами. Что это: признак уважения или определенного недоверия с обеих сторон?

– Ты… да, верно. Я, прости, я… сейчас как будто забыл о тебе. Но мы с тобой так часто говорили на отвлеченные темы через глазок камеры… и виделись чаще именно на экране, нежели в жизни… странно, ты будто только что вошел в мою жизнь. Мы словно заново познакомились… так поздно. Так жаль. Прости.

– Тебе не за что…

– Есть. Всегда есть за что просить прощения. Особенно теперь. Когда мы, – пауза, – вместе.

Борис неожиданно схватился с места. Подскочил так резко, что у лежащего пред ним Опермана зарябило в глазах.