Осажденный город

Чье-то крыло с сумасшедшим упорством било в уши… Моторы гудели все ближе и ближе. На мгновенье налетевшие звуки стали как в детстве, пропетые тем же девственным ртом. И нестройные — открытый рот выводил мелодию без одушевления, по заведенному порядку; даже раньше событий.

А может быть, это всего лишь ее дыханье? Иногда Лукресия Невес отдавала себе отчет, что это всего лишь ее дыханье, полнящее ночь. А иногда нашептанные звуки превращались в шум волн. И надо было следить, чтоб не снесло в сторону. Потому что это впервые. И не удастся снова повторить прямой путь.

Тогда она полуоткрыла губы и глубоко вздохнула.

И из этого вздоха родилось нежное волнение трав на поле. Еще мгновенье — и усилилась целомудренность чистого голоса, излилась в любви, уже в разгар того времени, когда лошади тащили повозки средь неведомых вещей.

И верно, дыханье уже плодотворно участилось, и была уже угроза в горящем сердце от каждого биения; девушка спала с нечеловеческим усилием. Ее дыханье уже разделялось на первые новые предметы… и какая была в них случайная красота!..

Иль был то новый способ видеть вещи? Б случайной их красоте? Она била сонными ладонями вокруг себя. Б то время как звуки утончались все больше и больше, поскольку первые предметы пытались отдать себя в дар…

Сущее выявлялось до крайней черты, а крайней чертой было дрожанье цветка в кувшине. Так вещи вставали и отдавали себя в дар, с ужасом, — а крайней чертой оставалось спокойствие неподвижного предмета.

Лукресия Невес тоже силилась вырваться наружу, не зная, куда идти — вправо ли, влево… Внезапно она проснулась.

Комната была полна мягкого света.

Тяжело было, проснувшись, от удара пробуждения завертелась она вокруг собственных ног — такая дурнота, словно смерть пришла. И какая нудная музыка — она слушала и не верила своим ушам. Сидя на постели, с ужасом… Она проснулась, но без сознания — сон не прерывался, словно земля была бесконечна.

Она спала с чудовищным терпением. Она пыталась найти…

А сейчас было слишком поздно.

Когда она выдумала выслушать весть, девушка отступила назад… — и вот она уже в длинном платье и поправляет косы, уложенные диадемой.

Но сейчас, в сновидении, можно отступать, пока не найдешь, что ищешь, — и вот она уже гречанка из Древней Греции.

«Как та, в журнале», — подумала она, краснея от волнения. Видеть себя во сне гречанкой — это единственный способ не оступиться, раскрыть свою тайну в форме тайны; показать себя по-другому было бы трусостью.

Она существовала еще до того, как греки обрели мысль, — так опасно, значит, мыслить…

Гречанка в городе, еще не воздвигнутом, стараясь обозначить каждую вещь, чтобы потом, через века, все они обрели значение своих имен.

И ее жизнь воздвигала, вместе с другими терпеливыми жизнями, то, что утеряется позднее в самой форме вещей. Она указывала пальцем то в одну сторону, то в другую, гречанка без лица. И то ее предназначенье, в Греции, было столь же неосознанно тогда, как это, в Сан-Жералдо, теперь. Что осталось из дальнего далека? Что осталось от гречанки? Упорство — она все еще указывала в одну точку и в другую.

Потом, со вздохом, прилегла она в саду, на отдых, повторяя обычай. И там и осталась.

Пока предавалась грезам, много времени прошло по ее лицу. Искрошился камень в какой-то самой живой черточке, стерлась яркость выражения. Каменные губы потрескались, и статуя покоилась в самом сумрачном углу сада.

Только лишь катастрофа способна была наполнить кровью и чувством это поврежденное лицо, что коснулось цинизма вечности. И какое сама любовь не сможет расшифровать. Пустые орбиты. И вся она — застывшая в одной глыбе… если ударить по одной ноге, тело распадется на части, легко будет унести.

Так ее и поставили. Голова внизу, ноги, плотно одна к другой, — сверху.

Так она и стояла, все больше и больше изъеденная временем.

Пока, в один прекрасный день, не выпрямилась, чтоб продолжать свой незаконченный труд в другом городе.

Когда все города будут воздвигнуты, каждый со своим именем, они разрушатся снова, ибо так было всегда. На обломках снова появятся лошади, возвещая возрождение древнего города, и спины их будут свободны от всадников. Ибо так было всегда.

Пока какие-нибудь люди не запрягут их в повозки, в который раз воздвигая город, какой они не поймут, в который раз строя, с невинной хитростью, вещи. И тогда снова будет нужда в персте, указующем в ту и другую точку, чтоб дать им древние имена.

Так оно и будет, потому что вселенная — круглая.

Но пока что у нее есть еще время отдохнуть.

В холодной темноте сплетались герани, артишоки, подсолнухи, арбузы, изящные цинии, ананасы, розы. От лодки, полуза-рытой в песок, виднелся лишь угол носа. И над оторванной дверью бодрствовала петушья голова. Только с рассветом станет видна разбитая колонна. И мухи. Вокруг капители — слабая и блестящая тучка москитов.

Но внезапно что-то перервалось: родились новые москиты — вьюрок взлетел! О, еще рано, слишком рано еще! Однако сквозь темноту уже проблеснули глаза статуи.