Осень

— Хорошо, — согласился Цзюе-минь. Он взглянул на Чжан Хой-жу — теперь он ясно видел его треугольное лицо; выражение его не изменилось, только стало более решительным. — А ты как? — спросил его Цзюе-минь.

— Я еще пройду с ними, а ты возвращайся домой. Хорошо было бы, если бы ты в следующий раз привел Цинь.

Цзюе-минь согласился и, распростившись с друзьями, повернул к дому.

Дорога была ему знакома, и шагал он быстро. Пройдя одну-две темных улицы, он вышел на свою и здесь пошел медленнее. Когда ему оставалось шагов пятьдесят — шестьдесят до дома, до слуха его вдруг донеслись удары гонга и слова молитвы. Заметив толпившуюся в воротах особняка Чжао кучку народа, он понял, что здесь совершается моление по умершим, и остановился поглядеть. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в толпе и Цзюе-синя. Тот тоже заметил брата и отделился от толпы.

— Ты не от тетушки Чжан?

Цзюе-минь кивнул и в свою очередь спросил:

— Ты домой? Не ожидал встретить тебя здесь.

— Постой со мной, я люблю слушать поминальные молитвы, — задушевно сказал Цзюе-синь.

— А другие-то, наверное, пришли за «красными деньгами»[22], — необдуманно сорвалось у Цзюе-миня.

— Слушай, — привлек его внимание к происходящему Цзюе-синь, пропуская мимо ушей то, что говорит брат, так как в это самое время раздались те слова, которые ему больше всего нравились.

За последним столом, лицом к воротам, поджав под себя ноги, сидел старый монах в высокой шапке и, сложив в молитве ладони, то повышая голос, то останавливаясь, пел: «Много поколений императоров сменилось, но все они жили в прекрасных дворцах и чудесных хоромах, безраздельно владея горами и реками на десять тысяч ли вокруг».

Один из монахов, сидевших в ряд за двумя другими столами, ближе к воротам, — молодой круглолицый послушник, — постукивая в деревянную рыбку, не спеша подтягивал на высоких нотах: «Но вот приплыли с запада военные корабли, и многолетняя гордость правителей сразу пропала; ушли на север императорские колесницы, и зазвучали оскорбления на всех языках. О горе!»

— Опять то же самое, вечно только портят настроение, — пробормотал Цзюе-минь, нахмурившись.

— А мне кажется, в этих словах есть свой смысл, — с расстановкой произнес Цзюе-синь, увлеченный пением.

Цзюе-минь удивленно взглянул на брата, но ничего не сказал. Не успел молодой круглолицый монах пропеть «О горе!», как сидевший напротив него у правого края стола монах — тоже молодой и тоже с деревянной рыбкой — звонким голосом подхватил: «Закуковали кукушки, начали осыпаться лепестки персиковых цветов, кровью окрасились ветви деревьев от гнева».

В этом месте, под аккомпанемент инструментов все монахи хором затянули последние слова — что-то вроде: «… ждут, когда придет одинокая душа удостоиться сладкой росы»[23].

Монах, начинавший молитву, теперь запел про то, как «воздвигались возвышения, на которых император жаловал воеводам власть, и как выполнявшие нравственный долг награждались титулом». Потом последовали строки о «красавицах, томящихся во дворцах», о лицах, удостоенных первой ученой степени, ученых, вышедших из бедняков. У Цзюе-синя заныло в груди от этих печальных, бередящих душу слов. А от некоторых фраз, вроде «стынут черепа среди пахучих трав», «лежат под слоем лесса древние книги», у него даже мурашки побежали по всему телу. Но уходить он не хотел. Он чувствовал, как много напоминают, как много говорят ему эти слова, как они жгут его сердце словно расплавленной смолой, как вызывают у него слезы. Душа его страдала, но вместе с тем он чувствовал какую-то легкость, какую-то отрешенность от всех невзгод.

На Цзюе-миня те же самые слова не производили подобного впечатления. Правда, и ему они действовали на нервы, отчего он все время хмурился. Но он не давал им забраться в душу, он гнал их от себя и сумел справиться с собой. Монахи все еще старательно выводили слова песнопений, старались напускать на окружающих как можно больше таинственности; особенный трепет присутствующие испытали, когда монахи несколько раз принимались дуть в морские раковины, вызывая души умерших. Многие ждали, когда старый монах начнет разбрасывать «красные деньги». Но все это не могло изменить настроения Цзюе-миня. Он думал о своих делах, о своих планах. Он думал о будущем, а не о прошлом. Голоса монахов назойливо лезли ему в уши, но смысл слов до него не доходил. Он совершенно забыл о них.

Наконец, старый монах начал бросать «красные деньги». Цзюе-минь понял это только тогда, когда увидел, что люди бросились подбирать их, вырывая друг у друга, и почувствовал, что его со всех сторон толкают. «Больше нет необходимости оставаться, я простоял здесь с Цзюе-синем довольно долго», — подумал он и мягко обратился к брату:

— Пойдем, Цзюе-синь, больше нечего слушать. — Цзюе-синь был очень тронут заботой, звучавшей в словах брата.

— Хорошо, я тоже утомился, — равнодушно отвечал он и устало двинулся вслед за Цзюе-минем.