Осень без инжира

Каждый вечер являлся Казым-Башка, подолгу просиживал у постели, по очереди приходили дочери, и, хотя старик не мог говорить, он весь день слышал их голоса. И как-то вечером, когда все ушли, в доме вдруг стало так пусто и покойно, что в этой пустоте и покое Зияд-киши забылся и впал в небытие. Невесомый и бестелесный, он снялся с постели и начал кружиться в пустоте и, кружась в этой пустоте, увидел вдруг дочерей, младенцами увидел, детьми... Как призрак, кружился он в пустоте и покое, и вокруг него кружились, плавали девять пар глаз - они сияли, эти глаза, и сила их сияния вернула его в жизнь, он собрал силы и очнулся. Снова он возвратился в этот мир, но возвратился он с новым горем: теперь он горевал о дочерях... Никогда прежде не видел он их под своей крышей всех вместе; одна за другой покидали они отчий дом; вылетали, словно птенцы из гнезда, и, как повзрослевшие птенцы, улетев, начинали вить свои гнезда. Он думал о дочерях, но видел каких-то птиц, гнезда их видел, и жаль ему было и этих птиц, и их гнезда, и он плакал тайком, неведомо для всех. И дочери его, выходя замуж, вот так же плакали, неведомо для всех. "Дочка, тебя сватает такой-то, сын такого-то, внук такого-то..." И дочь убегала, скрывалась с глаз, и он потом видел, что она бежит к инжировому дереву, где Казым положил когда-то межевой камень. Перелезши через забор, девушка пряталась в ивняке, в потайное местечко, и, возвратившись, приносила ответ: "Как скажешь, отец". Порядок этот завела старшая, потом и остальные поступали так же: ивняк был тем местом, куда убегали они, прежде чем дать ответ. О чем они думали там, в ивняке, отец не знал, да и зачем ему было знать? Ни разу не усомнился он в том, что, возвратясь из ивняка, дочери по доброй воле дают свое согласие на брак. Но теперь, когда смерть стояла у него в ногах, его вдруг охватило сомнение. Очень нужно было ему сейчас, перед смертью, понять, о чем они думали там, в ивняке; его неудержимо тянуло туда, там его ждали дочери, и сейчас, перед смертью, он так хотел увидеть их, своих девочек, увидеть всех вместе, услышать их голоса - больше он ничего не хотел.

К утру Зияду-киши полегчало, ночью он не хотел помирать, дню, свету хотел он вручить свою жизнь. За какие такие грехи всевышний умертвит его ночью? Ничего он такого не совершал, и всевышний знаком своим указал ему это. Знаком этим был свет, льющийся с высоких небес, прозрачная "чистота и ясность - как еще может создатель беседовать с творениями своими? Зияд-киши понимал это и был безмерно благодарен всевышнему...

- Не можешь ты свести меня в сад? - попросил он жену.

Он сам, своими ногами, выбрался во двор, на солнышко, Аруз лишь поддерживала его. Долго добирались они до низкой деревянной кровати, где в летнюю пору стелили ему постель. Аруз думала уложить в нее мужа, но Зияд-киши не захотел ложиться, он надеялся добраться до ивняка, присесть там и хоть разок вздохнуть полной грудью, а коль придет его смертный час, там и принять смерть. С тоскою глядел старик на ивняк, на склон, на противоположный берег... Долго-долго глядел он в ту сторону, прощаясь с последней своей надеждой, потому что там был забор и, как ни низок он был, одолеть его было невозможно...

- Казым... - произнес старик. - Казым... - Если бы он захотел, у него, может, и достало бы сил сказать: "Пойди, позови Казыма!", но он понимал, что сил мало, берег их, потому что надо было сказать Казыму очень, очень важную вещь... Потому что осколок уже коснулся сердца, потому что сердце его висело на нескольких волосках, и волоски эти рвались один за другим, и он слышал, как они слабо тренькают, обрываясь...

3

Вручая жизнь свету, дню, старик почему-то опять увидел покрывало. Странно - сейчас это было полотнище, то, которым он много зим подряд укутывал свой инжир, только цвет был другой - черный... Черное полотнище медленно закрывало солнце, свет мерк, и вдруг из солнца хлынула на мир черная-пречерная река; мощная, как горный поток, она неслась сюда, затопляя землю. Когда чернота затопила ивняк, Зияд-киши ушел из этого мира.