Осень без любви

— Если жарко, так налейте воды в корыто и плескайтесь.

Часа через полтора домой пришел сам Шмырин. Был он в комбинезоне, в пыли и мазуте. Когда умылся и сел к столу, то сразу, обращаясь к Аверьянову, сказал:

— Я, честное слово, рад, что ты приехал, только уж прости, но с разными путешествиями ничего не выйдет. Уборка хлеба в разгаре, и вообще я решил, что останусь в деревне и на Север не вернусь.

— А как же новая квартира и вещи? — спросил Аверьянов первое, что пришло на ум.

— Это детали, пошлю телеграмму соседям, так они вещи контейнером перешлют. Я еще до отпуска на всякий случай договорился с ними.

— Мне-то почему ничего не сказал? — И Аверьянову обидно стало, точно его обманули.

— У тебя ж внутренняя линия есть.

— А!.. — отмахнулся от сказанного Костей Аверьянов. — Сам ты внутренняя линия.

— Понимаешь, я как увидел родные поля, так во мне все оборвалось. Могила и та теперь не оторвет меня от этой земли. В жизни для меня главное открылось. Как те сказать, ты только не смейся. Я, в общем, вывел для себя формулу счастья. Просто все, понимаешь? Хлеб для народа и для государства — самое главное, вот и кумекай. Раньше, до армии, когда я трактористом работал — это одно было: труд приносит только физическое, так сказать, удовлетворение, позже, уж там, на Севере, когда землю долбил под сваи — интереса в работе больше видел; теперь-то совсем иное дело — счастливым меня делает труд хлебороба: вижу высокий смысл в этом труде.

— Ты говоришь так, будто выступаешь на собрании, — Аверьянов крякнул, однако слова бывшего напарника ему понравились.

Шмырин заулыбался тепло и открыто и ничего не ответил.

Галина усадила рядом с Костей деда. Тот взял из миски крупный спелый помидор и стал сосать его, причмокивая от удовольствия.

— Хороший ли хлеб уродился нонче? — спросил старик, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Хороший, дедуля, хороший!

— Ты, Костя, по садам людским больше не лазь. Мы в достатке теперь живем, потом же у Селезнева злая собака.

— Куда мне, дедуля, тяжел стал, через изгородь не перепрыгну, — весело смеясь, игриво подмигивая Аверьянову, отвечает Шмырин.

«Как две капли воды, — поглядывая на старика и на Шмырина, думал Аверьянов. — Крепкие мужики!»

В эту ночь плохо спалось Аверьянову. На новом месте всегда плохо спится, тут еще разные мысли лезли в голову.

Рано утром, когда еще и солнце не взошло, когда только-только просветлели окна, Аверьянов услышал, как в соседней комнате Костя и Галина стали собираться в поле. Он тоже поднялся и вышел во двор.

— Ты чего встал-то в такую рань? — удивился Шмырин.

— Что я, — гусь лапчатый, дрыхнуть? С вами пойду, не разучился еще баранку крутить.

Когда шли по улице к конторе, где обычно собирались все, кто работал в поле, деревня уже не спала. Люди гомонили на дороге, хлопали калитками, и где-то хрипло кричали молодые петухи, будто неумело произносили буквы какой-то формулы.

Женитьба Мануйлова

Когда Иван Мануйлов, совсем еще молодой, приехал на Север и пригляделся что к чему, то понял: несподручно зарабатывать рубль, копая землю, строя дома, работая на тракторе. Конечно, за все это хорошо платили, но надо было «пахать» изо всех сил. Длинный рубль можно, оказывается, и по-другому заработать.

Вот и пошел Мануйлов устраиваться в сторожа. Начальник военизированной охраны, седой майор с желтоватым, болезненным лицом, посмотрел исподлобья на Мануйлова и сказал:

— С такой, извини, будкой стену с разбега на вылет можно прошибить, а ты в старушескую должность лезешь. Не дело это… На стройках рабочих рук не хватает, а ты!..

Юморист был начальник, но Иван на него не обиделся, только скривил на лице болезненную гримасу и ответил:

— Вы не глядите, что у меня такая внешность румяная, внутри-то изболелось все. Стал бы я тут в сторожах отираться, если бы не болел. У меня легкие того и печенка не в порядке.

Для убедительности Иван хотел сказать, что у него больна и селезенка, но побоялся, переиграть в таком деле тоже ведь нельзя.

Майор как-то сразу сник, посмотрел на парня жалостливым взглядом. Он сам давно и тяжело болел, и от того был таким сердобольным.

— Легкие-то от чего больны? — спросил начальник и в душе уже решил помочь парню.

— Туберкулез, — уверенно ответил Иван. — В послевоенном детстве застудился.

— А печень что ж?

— На возбудимой почве, — не моргнув соврал Иван.

— Как это? — не понял майор.

— Отец в пьяном виде много бил.

Майор почесал затылок, тяжело вздохнул, еще раз посмотрел на парня, теперь уже влажными, добрыми глазами, как смотрят матери на больных детей, кашлянул виновато в кулак, будто попросил прощение за отца, который бил Ивана, и спросил тихо:

— Тебе, значит, место потеплее надо и поспокойнее?

— Выходит так, — потупившись и нагоняя на себя излишнюю скромность, ответил Иван.

— Так и быть, направляю я тебя на хорошее место.

Охранять Ивану поручили теплый, расположенный в отдалении от поселка, склад. Место это было действительно спокойное. Днем Иван валялся на топчане, поплевывая в потолок, и ночью преспокойненько, безмятежно спал. Воров здесь не было, и начальство не беспокоило.