Осень без любви

— Такие дела, — продолжал он. — Куда меня потом не носило. В торговле работал, на фактории, на радиста выучился, сторожил — всякую работу пришлось переделать. Знал одну истину: чтобы жить, нужно работать, и не гнушаться никаким трудом. На фронт меня, понятное дело, не взяли, инвалидность определили, а главное-то было, чтобы душа инвалидом не стала. У каждого человека есть свое счастье и несчастье, и если в жизни не раскисать, то хорошего-то в ней будет всегда больше. С семьей мне потом не везло. Раз женился, но такого отношения, как к Клавдии, больше уж ни к одной женщине не чувствовал. Теперь живу бобылем, ну да пока при деле, так и жизнь смысл имеет.

Какое-то время мы сидели молча.

Теперь мне представился весь путь Семеновича, его бессонная ночь, в которую он поседел, как его тащили по застывшей от холода осенней тундре. Месяцы, проведенные в больнице, его одинокая жизнь, боли во всем теле в ненастье, боли почти ежедневные, потому что погода на Чукотке так переменчива.

Туман заметно поредел, кое-где сквозь него стали пробиваться лучи солнца. В тех местах туман как-то странно, фантастично курясь, тускло золотился. Водная гладь теперь видна далеко-далеко, но еще не до самого противоположного берега, и потому не покидает ощущение, что перед тобой бесконечность океана.

Я думал, как велик этот мир! В Латинской Америке теперь ночь, и где-то молодая женщина ласкает любимого, и тот, опьянев от ее ласки, опьянев от своей любви и страсти, потерял ощущение времени; а в Африке вождь племени вымаливает у богов заступничества от болезней, и его сковывает страх перед могуществом бога и времени; в Лондоне, на бирже разорился очередной маклер и будущее время для него ненавистно; в Лувре перед картиной Эдуарда Мане заезжий турист познал истину, время зацвело и запело в нем.

Увлеченные разговором, мы совершенно не обращали внимания на сеть. Она как-то неожиданно дернулась, что-то под водой ухнуло, и крупные волны побежали во все стороны.

— Ого! — удивился Семенович и с горящими глазами по-мальчишески проворно кинулся к воде.

За скользкую, мокрую и довольно толстую капроновую веревку мы стали подтаскивать сеть к берегу. В ней ничего не барахталось, не рвалось на свободу, но тащить было так тяжело, будто в сеть запутался огромный топляк.

— Нет, это не нерпа, — прошептал Семенович, — нерпа хлещется в воде как очумелая. Бывает, гоняется за рыбой у берега и — в сеть…

Вот показался из воды первый стояк — полутораметровая палка с грузом на конце, мы стали тянуть осторожнее. Несколько гольцов, оказавшись на суше, забились судорожно о гальку, и было такое ощущение, будто несколько человек вразнобой захлопали в ладоши. Попалось еще три кетины, а потом из воды показалась огромная рыбина. Она ртом зацепилась за сеть и безвольно, покорно тащилась за нею. Странно было видеть почти двухметрового гиганта. Спина у рыбины была темноватой, а чешуйчатый живот и бока почти алыми, и от этой алости порозовела, будто от крови, вода у наших ног. Не саму ль зарю мы тащим из воды?

— Ча-вы-ча! — ахнул Семенович. — Сколько лет ловлю здесь, а второй раз такая попадается. Это ж редчайшая в наших краях рыба.

Рыбина лежала в воде и не шевелилась, не то она устала, не то обреченно ждала конца, и розовый ореол обрамлял ее, как нимб голову святого.

— Пускай она плодится, — сказал Семенович.

Мы толкнули рыбину на глубину, и она, разом встрепенувшись, тут же исчезла.

Возбужденные, весело посмеиваясь, мы стали распутывать сеть, потом долго тщательно устанавливали ее на прежнем месте, и когда подошли к костру — ахнули. Из котла, в котором варился знаменитый рыбий плов, валил дым, будто кто бросил туда дымовую шашку.

— Вот те поели сверхвкусного блюда!.. — сокрушался Семенович. — Ты, Евгения, не обижайся, мы сейчас новый заварганим прямо из свежей рыбки.

Потом я опять пошел к запруде за водой, а Семенович принялся чистить кету.

Тумана почти не было. Кое-где он лежал седыми клочьями, застряв в оврагах и лощинах. Солнце заполнило мир, и голубизна неба после мрачной серости была такой желанной. И эта солнечность дня, голубизна неба воспевали что-то, и вместе с ними хотелось самому петь, возвеличивать хорошее и доброе, прославлять мудрое и истинное, звать за собой и самому идти к прекрасному.

Когда я подошел к костру, Семенович, видно, не переставал думать о том, что его волнует и теперь, сказал задумчиво:

— Тогда, весной, в День Победы, помню, тепло и солнечно было, прямо вот как сейчас. Природа она тоже что-то да понимает.