Осень и Ветер (СИ)

Она мотает головой, но я не вижу слез в ее глазах. Только сотни невысказанных вопросов мелькают в черноте зрачков, словно окошки скоростного экспресса. Но скоро и они исчезают, и остаюсь лишь я — мое изувеченной, словно портрет Дориана Грея, отражения.

«Вот, значит, кем ты меня видишь, Осень».

Горечь непроизнесенной фразы сглатывается с трудом, и я иду к бару, хватаю первую попавшуюся под руку бутылку, наливаю в стакан и запиваю отвращение, которое в эту минуту испытываю ко всей своей жизни.

— Да, это я избавился от Андрея, — говорю спиной. Не хочу видеть ее выражение лица в этот момент. — Да, это было совершенно осознанное решение. Да, я не жалею о том, что сделал. И, да, — поворачиваюсь на пятках, — я вот такой, Ева. Прощать не умею, забывать не хочу и за своих перегрызу глотки, даже если это будет последнее, что сделаю в этой жизни.

Она просто стоит там: тоненькая, хрупкая, словно пламя на кончике свечи. А я — сквозняк, который вот-вот ее погасит.

[1] Тут отсылка к американскому фильму «Звонок»

Я не хочу ее торопить, не хочу чувствовать себя жокеем, который стегает загнанную лошадь, надеясь, что она придет к финишу и даже выживет после этого. Поэтому я просто держу дистанцию между нами, хоть все внутри заледенело и звенит, словно тонкое стекло, на котором мои черти играют Танец смерти.

— Я знала, что он не мог… сам, — говорит Ева затравленным, сухим голосом. Вижу, что ее ведет в сторону, но все равно подавляю желание помочь. Почему-то кажется, что стоит хоть пальцем ее тронуть — и я увижу, как ненависть и отвращение разъедают то немного, что осталось от меня в отражении ее глаз.

Что мне сказать? Что этот недочеловек даже не испытывал мук совести? Что я нашел его в доску пьяным, под «травой» и все, о чем он мог говорить, никак не касалось Марины? Что даже после смерти дочери слизняк думал лишь о том, что теперь он потерял любую связь с Евой, которую собирался осчастливить своим триумфальным возвращением?

Даже сейчас мне противно об этом вспоминать. Жалости у меня как не было, так и нет. Есть лишь мерзкое ощущение, что те его слова меня все-таки достали. Как он там сказал? «Ты почувствуешь настоящую боль только, когда потеряешь близкого человека, и не тебе, черножопый хач, меня понять!» Ублюдок даже не понимал, что я уже потерял близкого человека. Он вообще ничего не понимал, кроме бесконечной жалости к себе.

— Почему ты ничего мне не сказал? — В глазах Осени плещется целый океан сожаления.

Горько усмехаюсь.

«Что я должен был сказать, детка? Что я сам вынес приговор, осудил и назначил себя палачом? Что я жил со всем этим каждый час каждого дня своей пустой жизни, в которой больше не было тебя и Марины? Чтобы и ты испачкалась во все это?»

— Потому что я так решил, — пожимаю плечами я. Большего на эту тему Ева не услышит.

Страх снова потерять ее разрывает внутренности. Почему-то в голову лезет всякая бессмыслица вроде того, что я ведь мог давным-давно привязать ее к себе сотней способов. Вот же она: сильная, но такая беспомощная в своем желании быть хоть раз в жизни защищенной. Стоило лишь протянуть руку, проявить настойчивость — и Ева была бы моей безоговорочно, без всяких заморочек. Но нет, даже сейчас я, как дурак, пытаюсь строить с ней наше настоящее на честности. По кирпичикам строю фундамент, который не треснет, даже если на него свалится Марс.

— Прости, детка, но я не собираюсь спрашивать твоего разрешения для того, чтобы поступить так, как считаю правильным. И не собираюсь быть чистоплюем, когда под удар могут попасть люди, которых я должен защищать.

Она медленно садится на пол, закрывает лицо ладонями. Не плачет, лишь судорожно вздыхает — вижу, как нервно поднимаются и опадают ее плечи, как она мотает головой, словно отказывается подписать кровавую сделку с дьяволом.

Хотел ли я, чтобы Ева поняла? Конечно. Надеялся ли, что поймет и примет? Нет. У каждого поступка есть цена, а за грязные дела судьба дерет втридорога. Не важно, поступил ли правильно или жестоко, имел ли я право раздавить мразь или просто возомнил себя вершителем судеб. Важно, что я «наступил на бабочку»[1], бросил камень в воду и теперь смотрю, как круги вернулись ко мне беспощадным цунами.

— Мы можем поговорить об этом позже? — слышу ее подавленный шепот сквозь пальцы.

Ох…

Сердце стучит так громко, что кажется — она не может не слышать. И то, как обреченно моя Осень отнимает ладони от лица, смотрит на меня все еще сухими глазами, подсказывает, что не так уж мы в сущности далеко друг от друга. Просто протянуть руку — и мы уже не два необитаемых острова в Неизвестности, а Осень и Ветер. Снова. Но даже перспектива сунуть пальцы в дробилку не пугает так сильно, как то, что я собираюсь сделать.