Осень на краю

Марина проснулась от бледного света, льющегося в окно. Едва забрезжило – значит, часов шесть утра. Еще смертельно хотелось спать, ломило все тело, саднило царапины на ногах и руках, а во рту горело, и голова болела, как с настоящего похмелья. Ну да, какому-то пьянице тот несчастный глоток спирта, который она сделала, – что слону дробина, а Марина ведь не пьет, в рот не берет ни водки, ни вина…

Зато сейчас она пила – никак не могла оторваться от воды. Снова и снова зачерпывала ковшом из бочки, пила большущими глотками, пока не озябла и живот не стал тугой, как барабан. Однако пожар в глотке и боль в висках несколько приутихли.

Кое-как причесала спутанные волосы обломком гребня, нашла в сенях за ларем скомканное, смятое платье, напялила на себя. Пошла в сарайчик, растолкала Сяо-лю и велела немедля бежать в госпиталь, сказать доктору Ждановскому, чтобы шел сюда.

Маленькая китаянка, с трудом разлепив заспанные глазенки, залепетала что-то вроде: «каска вари малысике Павлисику, кусай надо!» Понятно, сама хотела есть, но тут не до жиру, быть бы живу! Марина вытолкала ее взашей – и с усмешкой наблюдала, как Сяо-лю, пробегая через огород, схватила с грядки длинный китайский огурец, похожий на зеленую палку, и вгрызлась в него зубами.

Ну что ж, в самом деле, кашу сварить надо. И самой поесть, и Павлика накормить, и тех двоих, что еще спят в избе. Вдруг окатило жаром – как там Макар? Как он перенес ночь? Перенес ли? А вдруг…

Но она не позволила себе даже задуматься об этом, о страшном. Если что случилось – оно уже случилось, не поможешь.

В малехонькой летней кухне Марина растопила печку – в доме летом топить было совершенно невозможно, такая жара, такая духота наставали, что не вытерпеть. Почему-то вдруг вспомнила: на Волге, в Энске, август, тем паче конец августа на переходе к сентябрю – уже осень, уже прохладные дни, дожди косяками, ночами холодно. А здесь, на Дальнем Востоке, до середины сентября еще лето – душное, жаркое лето с теплыми ночами. О наступающей осени напоминают лишь особая, хрустальная и словно бы еще возвысившаяся небесная синева, несчетные, воистину бесчисленные звезды, крупные, точно алмазы Голконды, реющие в воздухе белоснежные паутинки бабьего лета, сонмища великолепных, крупных, даже страшноватых своей величиной стрекоз с изумрудными глазищами да редко-изредка мелькнувшая средь буйной зелени берез желтая, золотая, сияющая прядь. А березы здесь совсем другие, не похожи на те, что на Волге, – с черной корой, крепкие, кудрявые, ветви гордо подняты вверх, а не плаксиво свешены вниз, и листва у них помельче, поярче, темно-зеленая…

Марина встряхнулась и принялась быстро-быстро мешать кашу, которая норовила и пригореть, и убежать.

Придет ли Ждановский? Не побоится ли?

Вдруг Марина услышала скрип калитки и увидела Сяо-лю, которая со счастливым выражением узкоглазенького личика мчалась к кухоньке – ну да, почуяла запах каши, голодная макака! А за ней, настороженно поглядывая по сторонам, шел Ждановский – в коротких, чуть ниже колена брюках-гольф, в полосатой фуфайке, плотно обтянувшей торс, в американских спортивных полуботинках на резиновом ходу фирмы «Keds», которые, как слышала Марина, свели с ума всех так называемых спортсменов . А с собой Ждановский вел двухколесный bicyclette, обутый в красноватые резиновые шины.

«Эх, молодец, вот это конспирация!» – мысленно восхитилась Марина. Сделал вид, что заехал на кладбище совершенно случайно, во время утреннего променада. Заехал, значит, ну и остановился поболтать с коллегой – в конце концов, ссыльная фельдшерица и блестящий, преуспевающий хирург вполне могут быть названы коллегами, пусть даже и с изрядной натяжкой.

Сунув Сяо-лю ложку и бросив строго:

– Мешай хорошенько! – Марина кинулась к Ждановскому: – Семен Ефимович! Как хорошо, что вы пришли!

Ноздри точеного аристократического носа доктора дрогнули, на мгновение брезгливое выражение мелькнуло на лице… и Марина вдруг поняла, что Ждановский, выхоленный, модно и дорого одетый, преуспевающий красавец-врач, брезгует ею – толстой, неряшливой бабищей, нищей фельдшерицей, непричесанной, всклокоченной, одетой в смятое, пыльное, пропахшее потом платье.

«Сволочь! Шляхтич недоделанный… сверху шелк, а в брюхе щелк!» – с презрением подумала Марина. Но немедленно устыдилась своих мыслей, которые были недостойны интернационалиста-революционера. С извиняющимся видом развела руками:

– Извините, очень тяжелая ночь выдалась. У меня в доме раненый, я очень прошу вас…