Осень на краю

– Живу вот… хошь считай, хошь нет, мне все равно… гляди, самим хуже будет… печать на вас… печать сатаны…

Весь ночлежный сброд развесил на веревках свои онучи, юбки, порты, всевозможную «лопатину», [10] отсыревшую днем, теперь всю ночь обреченную киснуть в чаду и перегаре денатурата.

Веревки, как паутина, оплели комнату по всем направлениям. На полу, скорчившись калачиком, прикорнули дети. Скорей бы пересчитать да уйти!

Но, выйдя из одной ночлежки, попадали в другую. Словно конца им не было!

Почти в каждой ночлежке на железной печке стояла опара для блинов.

– Без дрожжей не взойдет, – хмыкнул Охтин.

– У нас взойдет! – хвастливо подмигнул какой-то человек – видно, из тех, про которых говорят, что у него брюхо болит, если видит, где плохо лежит.

Да, воистину дом Андреева – гнездо разврата, приют отверженных «сабанов» и «жиганов»…

Пошли дальше. За стенкой истово тянул сиплый, со срывами, голос:

Ах, зачем эта ночь
Так была хороша?
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа!

Охтин послушал, послушал, потом покачал головой, как бы сожалея, что принужден прервать солиста, и постучал. Никто не откликнулся, слух переписчиков порадовал второй куплет романса:

Полюбил я ее,
Полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно!

Смотритель буркнул:

– Эх, господа вы, господа! – и так шарахнул кулаками, что где-то заорали младенцы, аж в три голоса.

Зато песня стихла.

– Кто там?

– Счетчики.

– Какие еще?! Вот как выйду да дам раз?а, – предупреждающе прорычал за дверью чей-то внушительный бас.

– Не фордыбачь, казенные переписчики обход делают.

Тот же немилосердный запах ударил в лицо – денатурат, только еще сдобренный брагою.

Растрепанные женщины слезали с коек и сидели в сорочках, спустив ноги. Тускло горела в голубоватом чаду железной печи лампа, мелькали бликами обнаженные тела, вырисовывались тощие испитые фигуры и таяли, исчезая в тени или вновь вырисовываясь на странном дрожащем фоне.

Молодая, тонкая станом женщина сползла с нар, пошла к дверям, отворачиваясь.

Шурка вздрогнул… что-то знакомое было в милом очерке лица, в потупленных глазах.

И тут он услышал, как ахнула Станислава Станиславовна. Повернул голову и увидел, куда она смотрит.

На полу, сложившись вместе головами, раскинув в стороны ноги, «звездой» спали человек шесть парней лет по пятнадцати, а между ними лежала полуприкрытая рубашонкой девочка лет двенадцати.

Станислава Станиславовна шарахнулась за дверь. Охтин и смотритель этого не заметили, но Шурка, мигом про все забыв, ринулся следом.

Она стояла, зажав глаза руками, бормотала что-то по-польски.

– Я сейчас позову смотрителя, чтобы вас вывели, – то ли с нежностью, то ли с ненавистью сказал Шурка. Как будто что-то переломилось меж ними в ту минуту, когда увидели опоганенное девчоночье тело…

Переломилось – и уже не срастется.

Странная тоска коснулась сердца, черная тень промелькнула в глазах… Шурка не сразу понял, что это по стене проскользнула тень быстро приближающейся фигуры. Чьи-то руки стиснули его плечи.

Станислава Станиславовна ахнула – ее испуганное лицо с открытым ртом было последним, что Шурка увидел. Нечто темное, зловонное упало на голову, лишило дыхания. Руки ему заломили за спину, рванули так, что чуть не выворотили из плеч, сшибли с ног, ударили под ребра раз и другой… Шурка задохнулся от боли… Смутно почувствовал, что его подняли и поволокли куда-то.

– Давайте шибче! – прикрикнул голос, показавшийся знакомым.

Где он слышал этот голос? Где? Когда?

Его несли, тащили, волокли. Он задыхался, а рядом тяжело дышали.

Но вот остановились.

– А ну, пустите его с лестницы турманом, чтоб костей не собрал! – приказал тот же голос.

Шурку приподняли, начали раскачивать.

И тут зазвенел женский визг, да какой! Чудилось, мирозданье содрогнулось от этого визга:

– Сыскны-ы-ые!

Шурка упал. Краешком живого, непомутившегося сознания сообразил, что упал невысоко, даже не ушибся. Его отнюдь не «пустили турманом», даже не швырнули, а просто уронили – может быть, с перепугу, всполошенные визгом.

– Сыскная полиция! – взревел Охтин где-то неподалеку.

Выстрел, другой! Эхо пошло по узким коридорам, точно взрывная волна, и накрыло лежащего Шурку.

Грохот, топот, крики, матерщина, опять женский визг…

– Где он?! – орал Охтин, перекрывая все звуки. – Руки прочь! Если что… полиция с лица земли… всех! А ну, прочь руки! Стреляю! По ночлежкам! По ночлежкам! Разойтись! Старшие где? Пожалейте себя, дур-р-раки, вытравим же всех! Пропустите! Где он? Где парень? Пер-р-рестреляю, сволочи, всех!

И опять выстрел – совсем близко…

– Уходи, беги, Мурзик! – громко крикнула какая-то женщина.

Шурка беспомощно возился, пытаясь подняться.

– Ага, вот ты где, Русанов, – громко дыша, сказал совсем рядом Охтин, рывком поднял Шурку и поволок за собой – от волнения даже забыв снять мешок с его головы.

* * *