Осень надежды

Студия Сергуни – помещение порядочных размеров, под завязку забитое картинами. Где только их нет: на стенах, на стеллажах, на полу у стеллажей! Это ж сколько трудоголик Сергуня всякой красоты наваял!

Кроме полотен и пустых рам имеется кое-какая мебелишка. Стульчики, диванчик для приятного отдохновения. На столе – чашечки и металлическая баночка с растворимым кофе. Любит, однако, Сергуня баловаться кофейком. Оно и для творчества полезно. Бальзак, тот, говорят, взбадривал себя чуть не ведрами кофея, оттого и дух испустил.

Теперь Сергуня выглядит куда демократичнее: бежевый длинный свитер и вытертые джинсы. Его горящие, точно фары в тоннеле, глазенки впиваются в Анну. Потом он переводит взгляд на меня – и снова на Анну. Должно быть, сравнивает возраст. Чувствую, что краснею.

А он уже уверенно устанавливает на мольберт картонку, поясняя:

– Для начала сделаю небольшой этюд. («Господи, и тут этюд!») Кстати, – предупреждает он меня, – работа займет часа четыре. Так что…

Понимаю, дружок, вежливо меня выпроваживаешь. А я не дамся.

– Вы уж позвольте мне тут маленько погулять, – щебечу интеллигентно. – Страсть как хочется на эту красотищу поглядеть.

Ракитский только пожимает плечами, дескать, поступай, как знаешь, и с головой ныряет в костер вдохновения. Я для него уже не существую. Что ж, это нам в самый раз. Прогуливаюсь по мастерской, с видом туриста глазея по сторонам. Возможно, где-то здесь припрятан этюдик Крамского. Вот только где?

Минут через десять ретируюсь. Сергуня даже не замечает моего ухода.

Забравшись в застоявшуюся «копейку», пронизываю сумеречный город, который беспредельным тонущим кораблем погружается в дождь и синеву, и швартуюсь у неказистой времянки Гудка, прикинувшейся чудом автосервиса. Возле нее, точно больные зверушки у дверей доктора Айболита, столпились нуждающиеся в лечении машинешки.

Кабинетик Гудка, освещенный простенькой молочного цвета люстрой в виде колокола, тот же, что и полтора года назад. Разве что на столе появился сильно убавленный в габаритах знаменитый памятник Петру I. Восседающий на вздыбленном коне крошечный самодержец непочтительно повернулся ко мне задом. Правая рука величественно простерта к стене, которая от пола до потолка увешана фотками в рамочках: солидные дядьки жмут руку Гудку – или он им.

– Дело у меня к тебе.

– А ты без дела не являешься, – язвит Гудок, что для него не характерно: он с детства серьезный и работящий.

Открываю плоскую коробочку с кусочком ядовито-зеленого пластилина внутри, протягиваю Гудку.

– Будь другом, сделай по этому слепку ключ.

(С прискорбием вынужден сознаться. Пока Сергуня упоенно малевал на картонке лицо Анны, я оттиснул бородку болтающегося на гвоздике ключа. Пластилин припас заранее. На всякий случай.)

Приземистый, с небольшим авторитетным животиком Гудок подносит к глазам трудовую ладонь с лежащей на ней коробочкой и молча, внимательно рассматривает оттиск, точно археолог, исследующий древнюю клинопись.

Его лунообразная, чуть лоснящаяся мордаха расплывается в хитренькой улыбочке Ильича, глазки суживает мудрый ленинский прищур.

– А зачем это тебе, Королек?

– Гудок, милый, никого обокрасть я не собираюсь, намерения мои чисты и благородны, как у героя старинной романтической пьесы. Ты мне веришь?

Пауза. Должно быть, Гудок обстоятельно взвешивает за и против.

– Помнится, – потупившись, говорит раздумчиво, и мне представляется, что он осторожно перекатывает во рту слова, прежде чем произнести, – ты во дворе был справедливым пацаном. А теперь рассказывай, что задумал.

Без утайки повествую о похищенном этюде Крамского.

– Так, понятно, – Гудок скребет выбритую щеку. – Только ведь я ничем таким никогда не занимался. А вдруг не выйдет.

– Не скромничай, у тебя золотые руки, для которых нет невозможного, – подпускаю я леща.

– Ладно, – хмурится Гудок, – оставляй. Попробую. Но многого не жди, может не получиться. «Копейку» твою поглядеть?

– В следующий раз.

Пожав его лапу, на которую я так надеюсь, отправляюсь в центр города, на пешеходную рекламно-торговую улочку имени Бонч-Бруевича. Перекусив в забегаловке, слоняюсь среди веселящегося молодняка, сияющих фонарей и окон, отовариваюсь съестным и возвращаюсь к мрачному зданию, в котором корпит Сергуня, создавая этюд к портрету Анны. Дождь как-то вдруг иссяк, и мокрый вечерне-ночной мир блестит, отражая огни.

Томлюсь я в «копейке» под окнами Сергуни недолго, вскоре появляется Анна, усаживается рядышком и заявляет с места в карьер:

– Он – художник божьей милостью. Даже не представляла, что в нашем городке есть такой волшебник. Между прочим, рассыпался в комплиментах. Интересовался, не было ли среди моих предков аристократов – или хотя бы мелкопоместных дворян. Настолько царственно я выгляжу.

Врубаю зажигание, давлю на педаль газа, и послушная рулю «копейка» выбирается на широкую центральную улицу, щедро политую электрическим светом. Между делом говорю:

– И ты, естественно, честно призналась, что твой род – Рюриковичи?