Осень Овидия Назона

С этими словами Эпиктета ушла к себе. Клеоника не успела ответить на обидные слова. Она не считала себя виноватой, не понимала требований Эпиктеты и не прислушалась к ее справедливым упрекам. Сестры перестали разговаривать и старались не видеть друг друга. Фемистокл ни о чем не спрашивал, но видел и понимал, что нет в доме того содружества, о котором он мечтал в день свадьбы. Он ценил заботы Эпиктеты, радовался, когда она приходила к нему, и очень огорчался тому, что не видел Клеонику. Как-то он спросил Эпиктету:

— Не обидел ли я Клеонику? Что-то она давно не приходила ко мне.

— Не обращай внимания, отец, — ответила Эпиктета. — На то воля Аристида.

— Я понял, он сердится за долги. Ну, да ладно. Пусть им будет хорошо. Вот выплачу долги, и станет легче жить.

ПОСЛАНИЕ АВГУСТУ

Овидий Назон был уверен, что живет на краю земли и нет места более унылого, неприспособленного для жизни человека. Томы были самым жалким из греческих поселений на берегу Понта Евксинского. Климат здесь был суровым. Река Истр рано замерзала и надолго становилась мостом для набегов вражеских орд кочевников, живших на другом берегу. Геты, сарматы и греки, жившие в Томах, постоянно ждали нашествия грабителей, которые угоняли скот, грабили жилища, убивали людей отравленными стрелами. Набеги были столь частыми, что люди боялись покидать свой дом, а выходя, постоянно носили с собой лук, заправленный стрелой, чтобы защититься от разбойников.

Живя в постоянной войне, в ожидании набега, здесь не заботились о красоте и удобствах жилища, не сажали деревьев и цветов, не разводили виноградников, не все женщины пряли шерсть. Многие люди довольствовались уродливой одеждой, сшитой из звериных шкур.

Можно представить себе отчаяние поэта, избалованного изысканным обществом знатных римлян, привыкшего к общению с учеными, поэтами и философами, когда он увидел на улицах города бородатых сарматов в звериных шкурах, в мохнатых шапках, с заправленным луком в руках. Он прошелся мимо убогих жилищ, ничем не украшенных, наглухо закрытых. Ведь каждый час можно было ждать нападения. Ожесточение и страх лишили людей приветливости и открытости, столь присущих римлянам. Угрюмые лица и незнакомая речь, домик, похожий на хижину, и скверная еда — все было ужасно.

Овидий не мог примириться с мыслью, что жизнь его завершится на этой голой и холодной земле. Не может быть, чтобы не нашлось спасения. Неужто он каждый день будет ждать своего конца от вражеской стрелы? За что такое злодейство? Как случилось, что император лишил его последнего: лишил возможности слышать родную речь. Здесь нет ни одного человека, кто бы понимал латынь. Нет здесь поэта, историка, философа. Не будет у него собеседников никогда. И так до конца дней. Возможно ли это?

Испытывая нестерпимые муки и постоянную обиду на Августа, который обрек его на страшную гибель в этом краю, Овидий писал свои скорбные элегии, обращаясь к жене, к друзьям, к императору, которого он старался оправдать в своих глазах, чтобы найти слова и обратиться к нему с мольбой.

Ради отчизны моей, что сильна твоим попеченьем,
Частью которой и я был среди граждан других,
Пусть за высокий твой дух и дела воздав по заслугам,
Платит любовью стократ Рим, благодарный тебе… —

писал он Августу и просил:

Сжалься и молний своих отложи разящие стрелы.
Это оружие мне слишком знакомо, увы!
Сжалься, отчизны отец, и, помня об имени этом,
Дай мне надежду мольбой сердце твое укротить…[15]

так писал он Августу. И тут же задавал себе вопрос:

«За что? В моих стихах не больше слов о любви, чем у Катулла, Тибулла и Проперция. Эти поэты прославлены. С юношеских лет я читаю драгоценные свитки, и никто никогда не посчитал их вредными. Их почитают, а Назон — изгнанник».

Пытаясь понять свою вину, которая послужила причиной его несчастья, Назон написал императору о том, что невозможно все осудить, от всего отречься во имя того, что кто-то неверно поймет поэта и прочтет между строк то, чего и не было в мыслях автора.