Осень Средневековья

                   О misérable et très dolente vie!..
                   La guerre avons, mortalité, famine;
                   Le froid, le chaud, le jour, la nuit nous mine;
                   Puces, cirons et tant d’autre vermine
                   Nous guerroyent. Bref, misère domine
                   Noz mechans corps, dont le vivre est très court.

                   О жалкое, прескорбное житье!..

                   Война, смерть, глад нам гибелью грозят;
                   Днем, ночью зной иль стужа нас томят;
                   Блоха и клещ и прочий мерзкий гад
                   Нас истребляют. Сжалься, Боже, град
                   Сей отврати от кратких жизнью тел.

Он также постоянно высказывает горькое убеждение, что в мире все идет дурно: справедливость утрачена, великие мира сего обирают малых, малые же – друг друга. Извечная ипохондрия доводит его, как он говорит, до грани самоубийства. Вот как он описывает сам себя:

                        Et je, le pouvre escrivain,
                        Au cueur triste, faible et vain,
                        Voyant de chascun le dueil,
                        Soucy me tient en sa main;
                        Toujours les larmes à l’œil,
                        Rien fors mourir je ne vueil[120]

.

                        Злосчастный сочинитель я,

                        Тщета и грусть гнетут меня,
                        Печалуюсь и не ропщу,
                        Всё горше мне день ото дня;
                        Нет сил, всё боле я грущу,
                        Одной лишь смерти я ищу.

Все эти выражения настроения столь видных персон свидетельствуют о сентиментальной потребности рядить душу в траур. Едва ли не каждый спешит объявить, что не видел в жизни ничего, кроме бедствий, что еще более худшего следует ожидать в будущем и что пройденный им жизненный путь он не хотел бы повторить заново. «Moi douloreux homme, né en éclipse de ténèbres, en espesses bruynes de lamentation» [ «Я скорбный человек, рожденный во мраке затмения, в шумных потоках печали»] – так Шастеллен представляет себя читателю[121]. «Tant a souffert La Marche» [ «О, сколько страдал Ля Марш»] – такой девиз избирает себе придворный поэт и историограф Карла Смелого; одну только горечь видит он в жизни, а его портрет являет нам те скорбные черты, которые приковывают наш взгляд на столь многих изображениях, относящихся к этому времени[122].

Ничья жизнь в этом столетии не кажется столь полной мирского высокомерия и блистательных поисков наслаждений, до такой степени увенчанной успехом, как жизнь Филиппа Доброго. Но и за его славой таится жизненная усталость его эпохи. Узнав о смерти своего годовалого сына, он произносит: «Если бы Господу было угодно, чтобы я умер в столь раннем возрасте, я счел бы себя счастливцем»[123].

Примечательно, что в это время в слове меланхолия сливались значения печали, склонности к серьезным размышлениям и к фантазированию – до такой степени, казалось, всякое серьезное умственное занятие должно было переносить в мрачную сферу. Фруассар говорит о Филиппе ван Артевелде, который размышляет о только что полученном им известии: «quant il eut merancoliet une espasse, il s’avisa que il rescriproit aus commissaires dou roi de France» [ «когда же он померанхолил некую малость, то решил, что отпишет посланцам короля Франции»] и т. д. О чем-то, своим уродством превосходившем всякие изобразительные возможности, Дешан говорит: не найдется ни одного художника настолько merencolieux, чтобы он мог это выразить[124].