Осень Средневековья

              Or aviegne qu’aviegne, car il n’est autrement.
              – Adonc osta son doit la puchelle au cors gent,
              Et li iex clos demeure, si que virent la gent[389]

.

              Так по сему и быть. Все умолкают враз.

              – Вот девичьи персты освобождают глаз,
              И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас.

Фруассар знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается в реальности. Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишь единственным оком, доколе не свершат они во Франции доблестных подвигов[390].

Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в Le Vœu du Héron обет Жеана дё Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ни алтарь, он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ни родича, дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, Филиппа Хенегауская, испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву.

            Adonc, dist la roine, je sai bien, que piecha
            Que sui grosse d’enfant, que mon corps senti l’a.
            Encore n’a il gaires, qu’en mon corps se tourna.
            Et je voue et prometh a Dieu qui me créa…
            Que ja li fruis de moi de mon corps n’istera,
            Si m’en arès menée ou païs par dе-là
            Pour avanchier le veu que vo corps voués a;
            Et s’il en voelh isir, quant besoins n’en sera,
            D’un grant coutel d’achier li miens corps s’ochira;
            Serai m’asme perdue et li fruis périra!

            Речь королева так вела им: из примет

            Узнала плоть моя, дитя во мне растет.
            Чуть зыблется оно, не ожидая бед.
            Но я клянусь Творцу и приношу обет…
            Плод чрева моего не явится на свет,
            Доколе же сама, в те чужды земли вшед,
            Я не узрю плоды обещанных побед;
            А коль рожу дитя, то этот вот стилет
            Жизнь и ему, и мне без страха пресечет;
            Пусть душу погублю и плод за ней вослед!

В молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт говорит лишь:

           Et quant li rois l’entent, moult forment l’en pensa,
           Et dist: certainement, nuls plus ne vouera.

           На те слова король задумался в ответ

           И вымолвить лишь мог: сей клятвы большей – нет.

В обетах позднего Средневековья особое значение придается волосам и бороде, все еще неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский Папа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать бороду, покамест не обретет свободу[391]. Когда Люме, предводитель гёзов[392], дает подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последние отзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое.

Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себя воздержанию, стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В основном это были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, кого Филипп дё Мезьер принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который в течение девяти лет ел и пил стоя[393]. Бертран дю Геклен также скор на обеты такого рода. Когда некий английский воин вызывает его на поединок, Бертран объявляет, что встретится с ним лишь после того, как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще он клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, покуда не овладеет Монконтуром. Или даже вовсе не будет ничего есть до тех пор, пока не вступит в бой с англичанами[394].