Осень Средневековья

Круг, около 1400 г. культивировавший тему развенчания придворной жизни, – это ранние французские гуманисты, тесно связанные с партией реформ эпохи Великих соборов[577]. Пьер д’Айи, крупнейший богослов и церковный деятель, в стихотворном добавлении к Франку Гонтье рисует образ тирана, который влачит рабское существование в постоянном страхе[578]. Духовные собратья Пьера д’Айи – Никола дё Клеманж[579] или его корреспондент Жан дё Монтрёй[580] – пользуются для этого обновленной латинской эпистолярной манерой. К их кругу принадлежал миланец Амброзиус де Милиис, секретарь герцога Орлеанского, написавший Гонтье Колю литературное послание, в котором некий придворный предостерегает своего друга от занятия должности при дворе[581]. Это послание, пребывавшее в забвении, то ли было переведено Аленом Шартье, то ли, уже переведенное под названием Le Curial [Придворный], появилось под именем этого прославленного придворного поэта[582]. Затем оно вновь было переведено на латинский язык гуманистом Робером Гагеном[583].

В форме аллегорического стихотворения, по манере близкого Роману о розе, к этой же теме обращается некий Шарль дё Рошфор. Его L’abuzé en court [Прельщенного придворного] приписывали королю Рене[584]. Жан Мешино следует всем своим предшественникам:

     La cour est une mer, dont sourt
     Vagues d’orgueil, d’envie orages…
     Ire esmeut débats et outrages,
     Qui les nefs jettent souvent bas;
     Traison y fait son personnage.
     Nage aultre part pour tes ébats[585]

.

     Двор – море бурно, что гордыни

     И зависти валы вздымает…
     Гнев распри сеет, оскорбляет,
     Суля пучину или мель;
     Предательство там выступает.
     Ища забав – плыви отсель.

Еще и в XVI в. эта старая тема не утратила своей привлекательности[586].

Безопасность, покой, независимость – вот те достойные вещи, ради которых возникает желание покинуть двор и вести простую жизнь в трудах и умеренности, среди природы. Это, так сказать, негативная сторона идеала. Позитивная же сторона – не столько радость труда и простая жизнь сами по себе, сколько удовольствие, которое дает естественная любовь.

Пастораль по своей сути означает нечто большее, чем литературный жанр. Здесь дело не только в описании пастушеской жизни с ее простыми и естественными радостями, но и в следовании образцу. Это – Imitatio[587]. И ошибочно полагать, что в пастушеской жизни воплощалась безмятежная естественность любви. Это было желанное бегство, но не в действительность, а в мечту. Буколический идеал вновь должен был послужить спасительным средством освобождения души от стискивающих оков догматической и формализующей любви. Люди жаждали разорвать узы, наложенные на них понятиями рыцарской верности и рыцарского служения, освободиться от пестрой системы вычурных аллегорий. Но также – и от грубости, корыстолюбия и порождаемой обществом атмосферы греховности, омрачающей проявления любви. Довольствующаяся непринужденным уютом, простая любовь среди невинных естественных радостей – таким казался удел Робена и Марион, Гонтье и Элен. Они были счастливы и достойны зависти. Презренный деревенщина становится идеалом.

Позднее Средневековье, однако, до такой степени пронизано аристократизмом и настолько безоружно против прекрасных иллюзий, что страстный порыв к жизни среди природы еще не может привести к сколько-нибудь прочному реализму; проявление его по-прежнему не выходит за рамки искусного приукрашивания придворных обычаев. Когда аристократы XV в. разыгрывают роли пастухов и пастушек, в этом содержится еще очень мало действительного почитания природы, восхищения простотой и трудом. Когда Мария-Антуанетта тремя столетиями позже доит коров и сбивает масло у себя в Трианоне, идеал этот уже наполнен серьезностью физиократов[588]: природа и труд уже сделались двумя великими спящими божествами эпохи. Но пока что аристократическая культура видит в этом только игру. Когда около 1870 г. русская интеллигентная молодежь уходит в народ, чтобы жить как крестьяне среди крестьян, идеал становится горькой серьезностью. Но и тогда попытка его осуществления оказывается иллюзией.

Известен один поэтический жанр, представляющий собой переход от собственно пасторали к действительности, а именно пастурель, небольшое стихотворение, воспевающее легкое приключение рыцаря с деревенской девушкой. Прямая эротика нашла здесь свежую, элегантную форму, возвышавшую ее над обыденностью и при этом сохранявшую все очарование естественности: для сравнения можно было бы привести некоторые места из Ги дё Мопассана.