Осень средневековья

Все устоявшееся, завоевавшее в жизни прочное место, все, что обрело определенную форму, считается правильным: распространенные обычаи и нравы, так же как высокие предметы, относящиеся к божественному замыслу мироустройства. Со всей ясностью это раскрывается, например, во взглядах на нормы придворного этикета у Оливье де ла Марша и Алиеноры де Пуатье, описывавших придворные нравы. Почтенная старая дама воспринимает их как мудрые законы, введенные при королевских дворах еще в глубокой древности по тщательно обдуманному решению, дабы они почитались и в будущем. Она говорит о них как о вековой мудрости: "et alors j'ouy dire aux anciens qui scavoient..." ["и к тому же слыхала я суждение древних, кои ведали..."]. Она видит в своем времени черты вырождения: уже добрый десяток лет во Фландрии некоторые дамы, разрешившиеся от бремени, устраивают свое ложе перед огнем, "de quoy l'on s'est bien mocque" ["над чем весьма потешались"]; прежде этого никогда не делали — и к чему это только приведет? — "mais un chacun fait a cette heure a sa guise: par quoy est a doubter que tout ira mal"[1] ["ныне же всяк поступает как хочет, из-за чего следует опасаться, что дела пойдут совсем худо"].

Ла Марш ставит перед собой — и перед читателем — солидные вопросы относительно важности всяческих церемоний: почему "fruitier" [фрухтмейстер] наряду со своими обязанностями ответствен еще и за освещение, "le mestier de la cire" ["службу по восковой части"]? Ответ гласит: потому как воск добывается пчелами из цветов, из коих также созревают и фрукты, "pourquoy on a ordonne tres bien ceste chose"[2] ["так что устроено все это весьма хорошо"]. Свойственная Средневековью определенная склонность создавать для каждой функции свой собственный орган есть не что иное, как результат направления мыслей, приписывавшего самостоятельность всякому отдельному качеству, которое рассматривали как идею. Король Англии среди своих "magna sergenteria"[1*] имел особого слугу, который должен был поддерживать голову короля, если тот, пересекая пролив, отделяющий страну от континента, ощутит приближающиеся приступы морской болезни; должность эту занимал в 1442 г. некий Джон Бейкер, после которого ее унаследовали две его дочери[3].

Под этим же углом зрения следует рассматривать обычай всему давать имена, в том числе и вещам неодушевленным. Такая — пусть уже стершаяся — черта примитивного антропоморфизма проявляется в до сих пор сохранившемся в военном деле обычае давать собственные имена пушкам, что во многих отношениях означает возврат к примитивному жизневосприятию. В Средние века эта тенденция выражена гораздо сильнее; подобно мечам в рыцарских романах, бомбарды в войнах XIV— XV столетий нарекают: "Le Chien d'Orleans, la Gringade, la Bourgeoise, de Dulle Griete" ["Орлеанский пес, Кляча, Хозяйка, Безумная Грета"]. До сих пор, как отголосок былого, собственные имена получают некоторые выдающиеся алмазы. Среди драгоценных камней Карла Смелого многие были известны по именам: "le sancy[2*], les trois freres, la hоte, la balle de Flandres"[4] ["санси?, три брата, короб, фландрская пуля"]. Если и в наше время сохраняется обычай, согласно которому имена получают суда, изредка дома, а колокола уже никогда, то это происходит не только потому, что судно, перемещающееся с места на место, всегда легко может быть опознано по названию, но также и потому, что корабль, пожалуй, вызывает к себе отношение в чем-то более личное, даже по сравнению с домом, — как это отмечает английский язык, где о судне говорят "she" ["она"][5]. Личное отношение к неодушевленным предметам во времена Средневековья было выражено гораздо более ярко; все наделялось именем: темница так же, как дом или колокол.