Осень Средневековья. Homo ludens. Тени завтрашнего дня

Помимо же всего прочего, расхожее мнение того времени, что подражание древности было альфой и омегой Ренессанса, всегда было не чем иным, как второразрядным упрощением взглядов тех, кто вынашивал концепцию Ренессанса и доводил ее до состояния зрелости. Уже у Вольтера, как мы видели, были гораздо более широкие представления о феномене Возрождения. И если кто-либо должен нести ответственность за это школярское мнение, так это Пьер Бейль.

Здесь мы подходим к развертыванию понятия Ренессанса во всей его полноте, богатстве и красочности. Под пером Якоба Буркхардта Ренессанс предстает как образ жизни, описание его далеко выходит за пределы исторического исследования как такового.

Известно, что этот великий швейцарский ученый был вдохновлен провидцем, чье галлюцинирующее воображение озаряло историю, словно вспышками молнии, – Жюлем Мишле. В 1855 г. появилась Histoire de France au seizième siècle [История Франции XVI века] Мишле, с подзаголовком Ренессанс – седьмой том его Histoire de France [Истории Франции]. Мишле, с его блестящим умом, в оценках этого великого культурного поворота стоял на переходивших в либерализм позициях Просвещения. То, что принес с собой XVI в., для него, в той же степени, что и для рационалистов XVIII столетия, это свет! – свет в варварской тьме Средневековья. Концепция Ренессанса была для Мишле лишь составной частью великой идеи прогресса, начавшего свое триумфальное шествие, когда разум пробудился от заблуждений и гнета церковной схоластики и феодализма. XVI столетие принесло с собой две великие вещи: «la découverte du monde, la découverte de l’homme.

Le seizième siècle, dans sa grande et légitime extension, va de Colomb а Copernic, de Copernic а Galilée, de la découverte de la terre а celle du ciel.

L’homme s’y est retrouvé lui-même. Pendant que Vésale et Servet lui ont révélé la vie, par Luther er par Calvin, par Dumoulin et Cujas, par Rabelais, Montaigne, Shakespeare, Cervantes, il s’est pénétré dans son mystère moral. Il a sondé les bases profondes de sa nature. Il a commencé а s’asseoir dans la Justice et la Raison»²⁴.

[«открытие мира, открытие человека.

Шестнадцатое столетие, в своем бурном и закономерном развитии, идет от Колумба к Копернику, от Коперника к Галилею, от открытия земли к открытию неба.

Человек вновь обрел самого себя. В то время как Везалий и Сервет^19* раскрыли ему глаза на жизнь, в свои нравственные тайны он проникал благодаря Лютеру и Кальвину, Дюмулену и Кюжасу^20*, Рабле, Монтеню, Шекспиру, Сервантесу. Он исследовал глубочайшие основы своей природы. Он начал утверждаться в Разуме и Справедливости»].

Вот каким образом человек начал познавать свое истинное, естественное отношение к миру, научился понимать его свойства и ценности и пришел к постижению значения и возможностей своей собственной личности. Мишле, объединяя Реформацию и Ренессанс, видел в них счастливую зарю идеалов Просвещения. Для него пробуждение полностью произошло в XVI в. И, за исключением Колумба и Галилея, он не упоминает ни одного итальянца среди тех, кто принес с собою этот великий расцвет!

Так что если Буркхардт и мог заимствовать свои взгляды на этот великий культурный поворот у Мишле, то лишь для того, чтобы ориентировать их в совершенно ином направлении. Он применил формулу Ренессанса «die Entdeckung der Welt und des Menschen» [«открытие человека и мира»] к явлению, к которому Мишле испытывал лишь косвенный интерес; по сути, он понимал эту формулу существенно иначе, чем Мишле, бывший ее создателем. Мишле провозгласил ее как пароль. Он был не из тех, кто предлагает обилие специфических образов в поисках исторических доказательств правильности своей формулы. И, быть может, его голос заглох бы подобно одинокому крику в ночи, если бы Буркхардт не сумел это услышать.

Сочетание у Буркхардта мудрости и глубины, способности к широкомасштабному взгляду – с терпеливым трудолюбием исследователя, собирающего и обрабатывающего свой материал, явило тот тип ученого, который не часто встречается в исторической науке. Кроме того, это был ум, который с аристократической сдержанностью вовсе не спешил подхватывать мнения, отвечавшие злобе дня, даже если они соответствовали требованиям времени. Буркхардт вовсе не был захвачен банальными «Fortschritts»-идеями [идеями «прогресса»], и уже одного этого было бы достаточно, чтобы он смог проникнуть гораздо глубже Мишле. Он был первым, кто рассматривал Ренессанс вне всякой связи с Просвещением и прогрессом, не в качестве всего лишь прелюдии и возвещения последующего великолепия, но как [своего рода] культурный идеал sui generis.