Осень Средневековья. Homo ludens. Тени завтрашнего дня

Некоторые, более осторожные, дают условные обеты, одновременно свидетельствуя и о серьезности своих намерений, и о стремлении ограничиться одной только красивою формой³⁷. Подчас это приближается к шуточному пари – вроде того, когда между собою делят орех-двойчатку, бледный отголосок былых обетов³⁸. Элемента насмешки не лишен и гневный Vœu du héron: ведь Робер Артуа предлагает королю, выказавшему себя не слишком воинственным, цаплю, пугливейшую из птиц. После того как Эдуард дал обет, все смеются, Жан дё Бомон – устами которого произносятся приведенные выше слова³⁹ из Vœu du héron, слова, тонкой насмешкой прикрывающие эротический характер обета, произнесенного за бокалом вина и в присутствии дам, – согласно другому рассказу, при виде цапли цинично клянется служить тому господину, от коего может он ожидать более всего денег и иного добра. На что английские рыцари разражаются хохотом⁴⁰. Да и каким, несмотря на помпезность, с которой давали Vœux du faisan, должно было быть настроение пирующих, когда Женне дё Ребревьетт клялся, что если он не добьется благосклонности своей дамы сердца перед отправлением в поход, то по возвращении с Востока он женится на первой же даме или девице, у которой найдется двадцать тысяч крон… «se elle veult»⁴¹ [«коль она пожелает»]. И этот же Ребревьетт пускается в путь как «povre escuier» [«бедный оруженосец»] на поиски приключений и сражается с маврами при Гранаде и Сеуте.

Так усталая аристократия смеется над своими собственными идеалами. Когда с помощью всех средств фантазии и художества она пышно нарядила, щедро украсила и облекла в пластичную форму страстную мечту о прекрасной жизни, именно тогда она решила, что жизнь, собственно, не так уже прекрасна. И она стала смеяться.

Глава VII Значение рыцарского идеала в войне и политике

Пустая иллюзия, рыцарское величие, мода и церемониал, пышная и обманчивая игра! Действительная история позднего Средневековья – скажет историк, который на основании документов прослеживает развитие хозяйственного уклада и государственности, – мало что сможет извлечь из фальшивого рыцарского Ренессанса, этого ветхого лака, уже отслоившегося и осыпавшегося. Люди, творившие эту историю, были отнюдь не мечтателями, но расчетливыми, трезвыми государственными деятелями и торговцами, будь то князья, дворяне, прелаты или бюргеры.

Конечно, они и в самом деле были такими. Однако мечту о прекрасном, грезу о высшей, благородной жизни история культуры должна принимать в расчет в той же мере, что и цифры народонаселения и налогообложения. Ученый, исследующий современное общество, исходя из роста банковских операций и развития транспорта, распространения политических и военных конфликтов, по завершении таких исследований вполне мог бы сказать: я не заметил почти ничего, что касалось бы музыки; судя по всему, она не так уж много значила в культуре данной эпохи.

То же самое происходит и тогда, когда нам предлагают историю Средних веков, основанную только на официальных документах и сведениях экономического характера. Кроме того, может статься, что рыцарский идеал, каким бы наигранным и обветшалым ни сделался он к этому времени, все еще продолжал оказывать влияние на чисто политическую историю позднего Средневековья – и к тому же более сильное, чем обычно предполагается.

Чарующая власть аристократических форм жизненного уклада была столь велика, что бюргеры также перенимали их там, где это было возможно. Отец и сын Артевелде для нас истинные представители третьего сословия, гордые своим бюргерством и своей простотою. И что же? Филипп Артевелде вел жизнь по-княжески: изо дня в день шпильманы^1* дудели перед его домом; подавали ему на серебре, как если бы он был графом Фландрии; одевался он в пурпур и menu vair [веверицу (горностай)], словно герцог Брабантский или граф Хенегауский; выход совершал, словно князь, и впереди несли развернутый флаг с его гербом, изображавшим соболя в трех серебряных шапках¹. Не кажется ли нам более чем современным Жак Кёр, денежный магнат XV в., выдающийся финансист Карла VII? Но если верить жизнеописанию Жака дё Лалена, великий банкир проявлял повышенный интерес к деяниям этого героя Хенегау, уподоблявшегося старомодным странствующим рыцарям².

Все повышенные формальные запросы быта буржуа нового времени основываются на подражании образу жизни аристократии. Как хлеб, сервируемый на салфетках, да и само слово serviette^2* ведут свое происхождение от придворных обычаев Средневековья³, так остротам и шуткам на буржуазной свадьбе положили начало грандиозные лилльские entremets. Для того чтобы вполне уяснить культурно-историческое значение рыцарского идеала, нужно проследить его историю на протяжении времен Шекспира и Мольера вплоть до современного понятия джентльмен.