Читаем Осень в Пекине полностью

— Это педераст-то, по-вашему, человек ограниченный?

— Да, и педераст, и лесбиянка, и все люди такого сорта страшно узколобы. Может, они в этом и не виноваты. Но только почему-то ужасно этим гордятся. Меж тем как их особенность — всего лишь смехотворный порочишко.

— Вернее — и без сомнения — это социальный порок, — сказал Амадис. — Мы обычно подвергаемся притеснениям со стороны людей, которые ведут нормальный образ жизни; то есть спят с женщинами и имеют детей.

— Да чушь все это, — сказал Анна. — Я вовсе не имел в виду презрение обыкновенных людей к педерастам и то, что они над вами смеются. Нормальные люди вовсе не чувствуют над вами такого уж превосходства. И притесняют вас совсем не они. Угнетение порождается общепринятыми нормами жизни и теми лицами, для которых существование сводится к этим нормам. На них можно не обращать внимания. Мне лично всех вас жаль, но не потому, что вы тянетесь друг к другу со всеми вашими причудами, позерством, условностями и прочим. Мне жаль вас потому, что вы действительно ограниченны. Из-за ничтожных отклонений в функционировании желез или мозга вам навешивают ярлык. Это грустно уже само по себе. Дальше — хуже; вы стараетесь соответствовать тому, что написано на ярлыке. Чтобы ярлык не врал. А люди смеются над вами, как мальчишки над убогим: не думая, что делают. Если бы они хоть чуточку подумали, им бы стало вас жалко, хотя ваше убожество — пустяк по сравнению с убожеством слепого. Впрочем, слепые — единственные калеки, над которыми можно смеяться, потому что они этого не видят. Вероятно, именно поэтому над ними никто не смеется.

— Зачем же тогда вы смеетесь надо мной и называете меня педерастом?

— Потому что я разошелся, потому что вы мой начальник и ваши представления о работе выводят меня из терпения. Вот поэтому мне сейчас все средства хороши, даже несправедливые.

— Но ведь до сих пор вы так старательно работали, — сказал Амадис, — и вдруг — бац! — понесли какой-то бред.

— Именно это я и называю быть нормальным, — сказал Анна. — Это значит сохранять способность реагировать, пусть даже пережив период отупения и усталости.

— Вы считаете себя нормальным, — продолжал Амадис, — и при этом именно до полного, идиотского отупения спите с моей секретаршей.

— Я уже выдохся, — сказал Анна. — У нас с ней скоро все кончится. Мне теперь охота сходить глянуть на негритянку...

Амадис брезгливо поежился.

— В свободное время делайте, что хотите. Только мне об этом не докладывайте. А теперь — живо за работу.

— И не подумаю, — решительно заявил Анна. Амадис нахмурился и нервно провел рукой по белобрысой голове.

— Это же уму непостижимо, — сказал Анна, — сколько народу вкалывает задаром. Сидят в конторах по восемь часов в день! И главное — в состоянии высиживать!

— Но ведь и вы делали то же самое, — заметил Амадис.

— Мне надоело слышать про то, что было. Будто нельзя вдруг взять — да разобраться, что к чему, даже будучи в глубокой жопе.

— Не произносите при мне таких слов, — сказал Амадис. — Пусть вы не меня лично имеете в виду — в чем я сомневаюсь, — все равно: мне неприятно это слышать.

— Вас я имею в виду лишь постольку, поскольку вы директор. Тем хуже, если выразительные средства, которыми я пользуюсь, попадают в другую цель. Теперь вы сами видите, насколько вы ограниченны и как крепко липнет к вам ярлык. Вы так же узколобы, как человек, состоящий в политической партии.

— Вы мерзавец, — сказал Амадис. — Кроме того, вы мне неприятны физически. И наконец, вы бездельник.

— Да от бездельников конторы ломятся, — сказал Анна. — Их тьма-тьмущая. Утром они помирают со скуки. Вечером — тоже. А днем, в обед, идут и нажираются из алюминиевых плошек всякой дряни, на которую человеку и смотреть-то противно. После обеда они переваривают то, что заглотили, дырявят бумагу, строчат частные письма и названивают приятелям. Иногда среди них вдруг заводится некто, способный приносить реальную пользу. Этот некто может создавать, творить. Он пишет письмо, которое приходит в соответствующую контору. Письмо деловое. Конторе достаточно ответить «да» или «нет», и дело в шляпе. Но только так никогда не бывает.

— У вас богатое воображение, — сказал Дюдю. — И поэтическая, героическая и всякая там душа. В последний раз говорю вам: идите работать.

— В сущности, на каждого живого человека приходится одна канцелярская крыса, этакий человек-паразит. Единственное, что оправдывает существование этого паразита, — письмо, которое разрешит проблему живого человека. И вот, чтобы продлить свое существование, крыса-паразит тянет с рассмотрением письма. А живой-то человек этого не знает.

— Довольно, — сказал Дюдю. — Честное слово, это какая-то галиматья. Я могу поручиться, что есть люди, которые сразу отвечают на письма. Это, между прочим, тоже работа. Так тоже можно приносить пользу.

— Если бы каждый живой человек встал и пошел искать по конторам, кто его собственный паразит, и если бы он его укокошил...

Перейти на страницу:

Похожие книги

Стилист
Стилист

Владимир Соловьев, человек, в которого когда-то была влюблена Настя Каменская, ныне преуспевающий переводчик и глубоко несчастный инвалид. Оперативная ситуация потребовала, чтобы Настя вновь встретилась с ним и начала сложную психологическую игру. Слишком многое связано с коттеджным поселком, где живет Соловьев: похоже, здесь обитает маньяк, убивший девятерых юношей. А тут еще в коттедже Соловьева происходит двойное убийство. Опять маньяк? Или что-то другое? Настя чувствует – разгадка где-то рядом. Но что поможет найти ее? Может быть, стихи старинного японского поэта?..

Александра Борисовна Маринина , Александра Маринина , Василиса Завалинка , Василиса Завалинка , Геннадий Борисович Марченко , Марченко Геннадий Борисович

Детективы / Проза / Незавершенное / Самиздат, сетевая литература / Попаданцы / Полицейские детективы / Современная проза