Осень в Пекине

— Я имею в виду именно вас, но исключительно в роли директора, — сказал Анн. — Что делать, если сказанное мною затрагивает в вас что-то иное. Вот видите, насколько вы ограниченны в своем восприятии, как вы во что бы то ни стало хотите соответствовать своему ярлыку. Вы такой же зашоренный, как член какой-нибудь политической партии.

— Мерзавец! — возмутился Амадис. — И физически вы мне неприятны. К тому же вы лодырь.

— А лодырей везде полно, — сказал Анн. — Их миллионы. Не успело утро наступить, а им уже тошно от жизни. И вечером они продолжают маяться. Днем они идут обедать и едят из алюминиевых тарелок пищу, недостойную уважающего себя человека, а потом переваривают ее до вечера, проделывая дырки дыроколом, беседуя с друзьями по телефону или занимаясь личной перепиской. Время от времени на горизонте появляется какой-нибудь иной, полезный обществу человек. Который что-то производит. Он пишет письмо, и письмо это попадает в контору, на стол к такому лодырю. В письме речь идет о деле. Достаточно сказать да или нет, и дело будет разрешено. Однако так не бывает.

— У вас богатое воображение, — сказал Амадис. — И душа у вас поэтическая, эпическая и всякое такое. В последний раз прошу вас вернуться на рабочее место.

— Примерно на каждого живого, активного человека приходится по одному конторскому паразиту. Письмо, которое может разрешить дело живого человека, оправдывает существование человека-паразита. Поэтому он так и тянет время. Чтобы продлить свое существование. А живой человек об этом даже не подозревает.

— Хватит, — сказал Амадис. — Все это неправда, даю вам честное слово. Уверяю вас, есть люди, которые тут же отвечают на все письма. Можно работать в конторе и при этом приносить пользу обществу.

— Если бы каждый живой человек нашел «своего» конторского паразита, — продолжал Анн, — и убил бы его…

— Мне грустно вас слушать, — сказал Амадис. — Надо было бы вас уволить, но, честно говоря, мне кажется, что все это у вас от солнца, а также от постоянного стремления спать с женщинами.

— …Тогда, — продолжал Анн, — все конторы превратились бы в гробницы, и в каждой частице желтой или голубой краски, в каждом квадратном сантиметре полосатого линолеума было бы по скелету паразита, а алюминиевые тарелки можно было бы раз и навсегда убрать в чулан.

Амадис Дюдю не нашелся, что сказать. Он смотрел вслед уходящему Анну, а тот упругим широким шагом без всякого труда взбирался на дюну, попеременно напрягая и расслабляя свои натренированные мышцы. За ним вилась изломанная вереница следов, которая внезапно обрывалась на округлой песчаной вершине дюны. Далее его тело проследовало самостоятельно и в конце концов исчезло вовсе.

Директор Дюдю повернулся и пошел обратно в гостиницу. Грохот прекратился. Карло и Моряк начали разгребать наваленные на полу обломки. Со второго этажа доносился стук пишущей машинки, и придушенные телефонные звонки с трудом пробивались сквозь металлический скрежет лопат. А на горах строительного мусора уже росли сине-зеленые грибы.

Пассаж