Осень в Петербурге

Прощение всем. От одной этой мысли голова его начинает кружиться. "И соединится отец с сыном". И пусть слова эти исходят из грязных уст святотатца, разве не может сказанное им оказаться истиной? Кто вправе указывать Богородице, где дозволено Ей учредить дом Свой? И если Христос сокровенен, разве не может Он укрываться здесь, в этом подполье? Разве не может Он в самую эту минуту таиться в младенце у груди женщины за стеною, в девочке с угрюмым, все понимающим взглядом, в самом Сергее Нечаеве?

- Вы искушаете Бога. И если вы рассчитываете сыграть на милосердии Божием, вы проиграете наверняка. Даже до мысли такой не допускайте себя прислушайтесь к словам моим! - иначе погибнете.

Голос его столь сдавлен, что слова эти еле слышны. Товарищ Нечаева впервые поднимает голову, с любопытством вглядываясь в него.

Словно учуяв его слабость, Нечаев снова переходит в наступление, выматывая его, будто гончий пес.

- Восемнадцать столетий прошло с века Господня, почти девятнадцать! Мы стоим на пороге нового века, в котором никакая мысль не будет запретной. Нет ничего, о чем мы не вправе подумать! И уж конечно вы это знаете! Должны знать - ваш же Раскольников рассуждал об этом в написанной вами книге, пока его не свалила болезнь.

- Вы безумны, вы просто не умеете читать, - бормочет он. Но он потерпел поражение и хорошо это сознает. Он потерпел поражение в споре, оттого что сам не верит себе. А не верит себе оттого, что потерпел поражение. Все рушится: логика, доводы разума. Он глядит на Нечаева и видит лишь кристалл, мерцающий в пустыне - замкнутый в себе самом, несокрушимый.

- Будьте осторожны, - говорит Нечаев, грозя ему пальцем. - Тщательнее выбирайте слова, говоря обо мне. Я человек русский, и, называя меня безумным, вы утверждаете, будто и Россия безумна.

- Браво! - восклицает товарищ Нечаева и с вялой издевкой бьет в ладоши.

Он предпринимает последнюю попытку как-то встряхнуться.

- Пустое, это всего лишь увертка софиста. Вы только часть России, и безумия ее только часть. Я - тот человек, - он прижимает руку к груди и тут же, устыдясь аффектированности жеста, опускает ее, - тот, кто несет в себе безумие. Это моя участь, мое бремя, не ваше. Вы еще слишком юны, чтобы не сломаться под ним.

- И опять-таки браво! - снова прихлопнув в ладоши, восклицает товарищ Нечаева. - Тут он тебя поймал, Сергей!

- И оттого я предлагаю вам сделку, - спеша продолжает он. - Я напишу кое-что для вашего станка. Я напишу правду, полную правду, уместив ее, как вы пожелали, на одной странице. Мое условие таково, чтобы вы напечатали эту правду в собственном ее виде, не изменив в ней ни слова, и послали на улицы.

- Договорились! - Нечаев положительно светится от торжества. - Вот это по мне! Дай ему перо и бумагу.

Незнакомец накрывает наборный столик доской, кладет поверх лист бумаги.

Он пишет:

"В ночь 12-го октября, в год Господа нашего 1869-й, мой приемный сын Павел Александрович Исаев разбился насмерть, упав с дроболитной башни, что на Столярной набережной. Распространились слухи, будто в смерти его повинно Третье отделение. Слухи эти представляют собою лживые измышления. Я уверен, что сын мой был убит его вероломным другом Сергеем Геннадиевичем Нечаевым.

Бог да смилостивится над душою его.

Ф. М. Достоевский.

18 ноября 1869".

Ощущая легкую дрожь, он вручает листок Нечаеву.

- Превосходно! - говорит Нечаев, передавая листок товарищу. - Истина, какой ее видит слепец.

- Печатайте.

- Набери, - приказывает Нечаев.

Товарищ Нечаева смотрит на него твердым вопрошающим взглядом.

- Это правда?

- Правда? Истина? Что есть истина? - взвизгивает Нечаев столь пронзительно, что весь подвал начинает звенеть. - Набирай! Мы и так потратили много времени!

И в этот миг он понимает, что попал в западню.

- Позвольте, я кое-что изменю, - говорит он и, получив листок, сминает его и сует в карман. Нечаев не пытается ему помешать.

- Поздно, поздно, слово не воробей, - говорит он. - Вы написали это при свидетеле. Мы напечатаем написанное вами, как и обещали, слово в слово.

Западня, адская западня. Стало быть, он вовсе не тот, за кого себя принимал, - не человек, неожиданно вышедший из кулисы, чтобы вмешаться в распрю между пасынком своим и анархистом Сергеем Нечаевым. Смерть Павла была всего лишь приманкой, позволившей завлечь его из Дрездена в Петербург. Его выманили из укрытия, и теперь Нечаев держит его за горло.

Он разъяренно глядит на Нечаева, но тот неколебим.

17

Яд

Низкое солнце плывет в бледном безоблачном небе. Выйдя из муравейника переулков на Вознесенский проспект, он закрывает глаза; головокружение, норовящее свалить его с ног, возвращается вновь, так что он почти сожалеет об отсутствии направляющей руки и повязки на глазах.