Осень в Петербурге

– Двоеженство! – негромко и презрительно произносит она, и ее вновь одолевает смех. Затем она спрашивает, уже серьезно: – Хотите, я приду к вам ночью?

– Ничего на свете не хочу сильнее.

– Ну, поглядим.

Она возвращается в полночь.

– Я не могу остаться, – говорит она и тут же закрывает за собою дверь.

Они любят друг друга, как приговоренные к смерти, забыв обо всем, кроме своих ощущений, устремляясь к единой цели. Минутами он не способен сказать, кто из них кто – кто мужчина, кто женщина, – в эти мгновения они походят на чету скелетов, соединений костей и связок, втиснутых одно в другое, рот в рот, глаза в глаза, сцепление ребер, сплетение берцовых костей.

Погодя она лежит в узкой кровати, прижимаясь к нему, положив голову ему на грудь, привольно закинув длинную ногу поверх его ноги. У него чуть кружится голова.

– Так это и есть зачатие спасителя? – мурлычет она. И, видя, что он не понял, поясняет: – Истинная река семени. Ты ничего не захотел оставить случаю. Вся постель промокла.

Святотатственные слова ее лишь обостряют интерес, который он к ней испытывает. Всякий раз он находит в ней нечто новое, поразительное. Немыслимо, что, уехав из Петербурга, он не вернется назад. Немыслимо, что они не увидятся больше.

– Почему ты заговорила вдруг о спасителе?

– Разве не в этом его задача – спасти тебя, спасти нас обоих?

– Но почему ты уверена, что будет он?

– О, женщина такие вещи знает.

– А что скажет Матреша?

– Матреша? О братике? Матреше больше ничего и не нужно. Будет нянчиться с ним, сколько душа пожелает.

По видимости, вопрос был задан о Матреше, но это лишь внешняя оболочка другого вопроса, которого он не задал, потому что и без того знает ответ. Павел вовсе не обрадовался бы брату. Павел взял бы братика за ногу и размозжил его голову о стену. Павел счел бы его не спасителем, но самозванцем, узурпатором, дьяволенком, укрывшимся под пухленькой младенческой плотью. И кто мог бы поклясться, что он не прав?

– Так женщина непременно знает?

– Ты спрашиваешь, знаю ли я, что забеременела? Не беспокойся, этого не случилось. – И затем: – Если я задержусь еще ненадолго, я засну.

Анна отбрасывает одеяло, перебирается через него. Отыскав при лунном свете одежду, она одевается.

Он ощущает мимолетную боль. Его волнуют полузабытые, давние чувства; юноша, таящийся в нем, еще не умерший, вскрикивает, стараясь, чтобы его услышали, труп, скрытый в нем, все еще не похоронен. Ему остается лишь шаг до любви, до пропасти, от падения в которую никакая сдержанность, никакое благоразумие его не спасут. Снова падучая или же близкое подобие ее.

Побуждение было сильным, но и оно прошло. Сильным, но сильным недостаточно. И никогда уже не набрать ему нужной силы, если только она не отыщет какой-то опоры.

– Иди сюда, на минуту, – шепчет он.

Она садится на кровать, он берет ее руку.

– Можно, я предложу кое-что? Мне кажется, отношения Матреши с Сергеем Нечаевым и друзьями его не доведут девочку до добра.

Анна отнимает руку.

– Конечно, не доведут. Но зачем говорить об этом сейчас?

Голос ее ровен и холоден.

– Видишь ли, я не думаю, что ее стоит оставлять одну на то время, когда Нечаев может сюда заглянуть.

– И что ты предлагаешь?

– Нельзя ли ей до часа, в который ты приходишь домой, оставаться внизу, у Амалии Карловны?

– Просить старуху ухаживать за больной девочкой – это немного слишком, ты не находишь? Тем более что она не ладит с Матрешей. Разве не довольно будет сказать Матреше, чтобы она не открывала дверь чужим людям?

– Ты же не знаешь, насколько сильна власть, приобретенная над нею Нечаевым.

Анна встает.

– Мне это не нравится, – говорит она. – Не понимаю, почему мы должны обсуждать мою дочь среди ночи.

Между ними снова встает ледяная стена.

– Неужто же мне невозможно упомянуть ее имя без того, чтобы ты не рассердилась? – сокрушенно спрашивает он. – Ты думаешь, я заговорил бы о ней, если бы не принимал благополучие ее близко к сердцу?

Анна не отвечает. Дверь открывается и закрывается.

19 Пожары

Резкий переход от возобновленной близости к возобновившемуся отчуждению погружает его в замешательство и уныние. Он колеблется между страстной потребностью помириться с этой тяжелой, обидчивой женщиной и гневным желанием махнуть рукой не только на их не имеющие никакого будущего отношения, но и на весь этот полный скорбей и интриг город, с которым он не ощущает более живой связи.

Он потерпел поражение. «Павел!» – шепчет он, пытаясь прийти в себя. Но Павел больше не ведет его за руку, Павел его не спасет.

Утро он проводит, затворясь в своей комнате, сидит, склонив голову, обхватив руками колени. Он не один. Но не сыновнее присутствие ощущает он в комнате. Нет – тысячи мелких бесов роятся в воздухе, точно выпущенная из банки саранча.

Когда он наконец заставляет себя встать, то встает он лишь для того, чтобы снять с туалетного столика оба портрета Павла – дагерротип, привезенный им с собою из Дрездена, и рисунок Матрены, – сложить их лицом к лицу, завернуть и спрятать в чемодан.