Осень в Ворожейке

Мать тем временем помолилась, погасила лампу и легла спать. И так: ни звука больше от неё. А он всё ещё смотрел туда, где должно быть окно, совсем уже не различимое в проглотившей его тьме. И только редкие всполохи далёких зарниц, тихих, бессветных, едва оттеняющих контуры сопки Медвежьей. И чувствуется лишь полпостели, жёсткой и холодной, чувствуется полодеяла лишь, тяжёлого и липкого. И подушка. И всё короче и короче промежутки, когда открыты глаза. И только потом, скорее всего в период сна минутного, появились зелёные огоньки. Он ждал, он затаил дыхание, но и на этот раз она ничего не сказала. Да нет, этого быть просто не могло, это ему просто приснилось. Лампа не горит — и ей нечего здесь делать. Это от утомления — он так устал. Но прежде чем перевернулась темнота ночи и потянулось отсутствие, в сознание его — как по маленькой, еле приметной лесенке поднимается невесомый паучок в гнездо своё — в сознание его взобрался тот муравей, которого, вероятно, мать принесла из леса и обронила в избе уже с одежды. Муравей ползал по одеялу, а он ногтём преграждал ему путь. Насекомое упиралось в преграду, недолго изучало её и настырно пыталось обойти, как будто и не подозревая о произволе какой-то внешней сознательной силы. Так длилось до тех пор, пока ему не надоело это занятие и он не сбросил муравья на пол. А после этого всю ночь гремела швейная машина, катился на него матовый, ворсистый шар, это — Бог, этобог, этобох, этоох, ох, — говорила мать, а он просыпался, не мог узнать комнаты и плакал, и, опасаясь разбудить брата, зарывался лицом в подушку.

И уже там, за всем этим, в отсутствии, его снова мучил, выматывал до изнурения, как обратная сторона зеркала — чёрный, непроницаемый зрачок. Чей-то злой чужой голос говорил ему: обползи, загляни с другой стороны… Он полз, но, как тень, вместе с ним разворачивался и зрачок. А кто-то, видимо, тот, чужой и незнакомый, зло при этом хохотал.

И о другом, как бы причастном