Осень женщины. Голубая герцогиня

…Тогда совокупность обстоятельств постаралась их сблизить, удвоив интимные встречи, волновавшие их. Отель был вполне окончен и собрались устроить большой праздник при его открытии Парижу, чтобы всем показать богатство новой дирекции и уверить в блестящем положении банковых операций. Об этом празднестве много спорили хозяева отеля и их близкие друзья, доктор Домье и барон де Рие. В конце концов остановились на проекте Сюржера; решено было дать костюмированный бал, на котором группа приглашенных, избранных из лучшего общества, появится в костюмах времен Директории. Морису было поручено рисовать модели костюмов. Он одел Антуана Сюржера в генерала Мелас; Эскье протестовал против этого переряживания, но решился изобразить из себя военного комиссара; Кларе предназначался костюм субретки той эпохи; г-жа Сюржер должна была изображать г-жу Тальен.

Само собою разумеется, что этот последний костюм больше всего интересовал Мориса; он употребил на него все свои старания; он целый месяц занимался изучением всех мельчайших подробностей туалета Жюли. Иногда она восставала против этого, предчувствуя опасность. Она старалась убедить себя ложными доводами: «Разве я не могу позволить ему того, что позволяю портному?» Как признаться себе в том, что она уже не была невинной Жюли сестры Косимы и аббата Гюгэ? После победы над ее умом, над ее сердцем, он медленно, но неуклонно завладевал ее телом.

На лоне ее осени расцветала, распускалась весна. В ее влюбленной душе пробуждались запоздалое желание и искусство нравиться. Слова и пылкие взгляды проходящих, которые слышит и видит каждая красивая женщина, не доставляли ей прежде никакого удовольствия, она не замечала их; теперь же она с восторгом ловила их, потому что они означали: «Ты прекрасна, Морис может тебя любить». Даже эта разница лет, дававшая ей раньше силы противостоять, теперь не пугала Жюли, она забывала ее. И чудо совершалось; у нее не было больше лет; она была молода бессмертной молодостью женщин, которых любят. Когда она шла под руку с Морисом, то прохожие, глядя на них, находили их вполне подходящими друг другу и думали. «Это любовники». Так они оба, закрыв глаза на окружающее, шли навстречу неизбежному концу…

В этой сладостной лихорадке ожидания Морис забывал Клару. Но ее судьба, помимо его воли, беспокоила его. В тот день, как Жюли спокойно сказала при нем. «Наша дорогая Клара вернется к нам завтра», - мысль, что эта женщина подметит его новую любовь, смутила его. «Она будет страдать, бедная девочка!» - подумал он. Но он уже не имел сил притворяться перед нею, играть ею. «Я слишком люблю Жюли, я не могу…» И в то же время, он удивлялся: «А разве я уже не люблю мою маленькую, дорогую Клару?…» Он припомнил их оригинальные отношения, ласки в вилле des Ocillets. Он почувствовал, что воспоминание о них еще живо в его сердце, что оно навсегда останется в нем. В настоящее время они тлели под густым пеплом, как вулканы близ Неаполя; но этот пепел хранил их для будущего. Он успокаивал свою совесть, рассуждая: «Она совсем еще дитя. Впереди много времени… Неужели я должен связывать себя ради каких-то воспоминаний? И потом эта перемена влечений, - это сама жизнь».

Наконец он убедил себя этим доводом: «Теперь, когда я беден, я не должен жениться на Кларе, потому что она богата». Он не хотел признаваться себе, что в нем таилась нехорошая надежда, - надежда на то, что будущее все уладит и даст ему эти игрушки: жену после любовницы.

Клара приехала; ее жизнь слилась с их жизнью. Морис начинал думать, что его желание исполняется, что девушка не страдает; сначала она ничего не видела, ничего не понимала.

Она до такой степени привыкла к мысли, что Морис ее любит, что ей до замужества придется, любя его защищаться против него, что в первое время была скорее обрадована, чем огорчена, видя его подле себя таким спокойным. Морис имел еще инстинктивное лицемерие слегка ухаживать за ней; и это было не одно лицемерие: его самолюбию, его эгоизму нравилось чувствовать ее своею в то время, как он любил другую. Волнение, которое молодая девушка чувствовала при одном пожатии его руки, ясно доказывало ему, что он еще властвует над ее сердцем. От этой двойной жизни он испытывал высшее возбуждение, не вполне развращенную радость, источником которой была возрастающая опытность в легких победах.