Осенью. Пешком

Хозяйка встретила меня приветствием, когда я вошел, а один из крестьян пытливо взглянул на меня.

– Это кто такой? – подозрительно спросил он.

– Не знаю, – сказала хозяйка.

Я сел за стол, поклонился и спросил вина. Оказалось только нынешнего года, светло-красное молодое винцо, но уже крепкое и быстро согревшее меня. Потом я спросил о ночлеге.

– Да, видите ли… – сказала хозяйка, пожимая плечами. – Дело-то вот какое… Комната, конечно, у нас есть, но как раз сегодня ее занял один господин. Там и кроватей две стоят, но господин уже спит. Если бы вы поднялись наверх и поговорили с ним…

– Нет, не стоит. А больше места нет?

– Место-то есть, но кроватей больше нет.

– А если бы я устроился тут у печки?

– Пожалуйста, если вы хотите. Я вам дам одеяло, и дров еще подбросим… Пожалуй, и не озябнете…

Я попросил ее сварить мне яиц и дать колбасы и, во время ужина, осведомился, насколько я далек еще от цели моего путешествия.

– Скажите, далеко отсюда до Ильгенберга?

– Часов пять ходьбы. Вот господин, который комнату занял, тоже возвращается туда завтра. Он там живет.

– Та-а-к… А что он здесь делает?

– Дрова покупает. Он каждый год приезжает.

Трое крестьян в разговор наш не вмешивались. Я подумал, что это, наверно, лесопромышленники или возчики, с которыми ильгенбергский покупатель заключил сделку. Меня они, видимо, принимали за дельца или чиновника и поглядывали на меня недоверчиво. И я тоже на них не обращал внимания.

Едва я отужинал и откинулся на спинку кресла, как где-то совсем близко и громко возобновилось внезапно пение девичьих голосов, которое я слышал с горы. Они пели песню о прекрасной садовнице, и на третьей строфе я встал и тихо приоткрыл дверь на кухню. Там сидели за белым сосновым столом при огарке свечи две молодых служанки и одна постарше, лущили лежавший перед ними горох и пели. Как выглядела старшая, я уже не помню. Но из молодых одна была рыжевато-белокурая, крупная и цветущая, а другая, красивая брюнетка с серьезным лицом. Косы ее несколько раз обвивали голову, и пела она самозабвенно ясным детским голосом. И в ее милых глазах отсвечивал дрожащий огонек свечи.

Когда они увидели меня в дверях, старшая рассмеялась, рыжеватая сделала гримасу, а брюнетка с минуту глядела мне в лицо, потом опустила голову, чуть-чуть покраснела и запела громче. Они начали новую строфу, и я подхватил мотив, как сумел. Потом я принес на кухню свое вино и, не переставая петь, взял трехногий табурет и сел за кухонный стол. Рыжеватая подвинула ко мне пригоршню бобов, и я стал лущить вместе с ними.

Когда все строфы были спеты, мы взглянули друг на друга и рассмеялись, что к брюнетке удивительно шло. Я предложил ей отпить из моего стакана, но она отказалась.

– Однако вы гордая, – сказал я, огорченный отказом. – Разве вы из Штутгардта?

– Нет. Почему же из Штутгардта?

– Потому, что в одной песенке поется:

Штутгардт город – хоть куда,
Весь лежит в долине,
Девушки там – красота,
Но уж больно чинны…

– Он шваб, – сказала старая блондинке.

– Да, шваб, – подтвердил я, – а вы из Оберланда, где растет терн…

– Возможно, – ответила она и хихикнула.

Но я не сводил глаз с брюнетки, сложил из бобов букву «М» и спросил, так ли ее зовут? Она отрицательно повела головой, и я сделал букву «А». Тогда она кивнула головой утвердительно, и я начал угадывать.

– Агнеса?

– Нет.

– Анна?

– Нет.

– Адельгейда?

– Тоже нет.

И сколько я ни угадывал, все угадать не мог, но ее это очень развеселило, она бросила мне: «Какой вы глупый». Тогда я стал просить ее, чтоб она открыла мне наконец свое имя, и, поконфузившись, пожеманившись немного, она быстро и тихо шепнула: «Агата», и покраснела, словно выдала тайну.

– Вы тоже лесоторговец? – спросила белокурая.

– Нет… Разве я похож на лесоторговца?

– Что же?.. Землемер?

– Тоже нет. Почему же мне быть землемером?

– Почему? Потому!

– Вероятно, милый друг – землемер?

– Очень может быть.

– Споем еще одну песню, – предложила красавица и, долущивая последние бобы, мы спели «Темной ночью стою одиноко»… Когда кончили, девушки встали, я тоже.

– Покойной ночи, – сказал я каждой и каждой подал руку, а брюнетке сказал:

– Покойной ночи, Агата.

Трое увальней в большой комнате уже собирались уходить. На меня они не обратили никакого внимания, молча допили свои стаканы и ушли, не расплачиваясь. На этот вечер, очевидно, были гостями приезжего из Ильгенберга.

– Покойной ночи, – сказал я, когда они выходили, но не получил ответа и громко захлопнул за ними дверь. Вскоре пришла хозяйка с лошадиной попоной и подушкой. Мы соорудили довольно сносное ложе из лавки и трех стульев, и в утешение хозяйка сообщила мне, что ночлег она мне в счет не поставит… Я благосклонно принял это к сведению.

Я лежал подле теплой еще печки, полураздетый, укрывшись своим плащом и думал об Агате. Строфа из старой наивной песни, которую я в детстве часто пел со своей матерью, вдруг вспомнилась мне:

Прекрасны цветы,
Прекраснее люди
В чудесные юности дни…