Осенью в нашем квартале

Как будто все готово. Можно идти. И тут я вспоминаю, что забыл самое главное — патефон. Я достаю его из-под кровати. Патефон — особая ценность. Старенький, с потертой крышкой, обившимися боками. Что-то вроде семейной реликвии. На внутренней стенке, там, где обычно красуется марка завода, выгравирована надпись: «Глебу от бабушки».

Затем я надеваю калоши, потому что дождь. Говорят, калоши не модно. Чепуха. Не в этом суть.

Итак, теперь все. Пулей лечу вниз. Большие часы на углу квартала показывают без пяти восемь. Я прыгаю через лужицу. Калоши слетают. Галстук сбился куда-то набок, шляпа — на затылок. Поправить невозможно. Руки у меня заняты. В одной — патефон, в другой — тетради, под мышкой — пластинки. И самое заветное желание мое — не повстречаться со своими учениками.

Получается, конечно, наоборот. На школьной лестнице я пробегаю мимо Альки и Нади. Им что, им можно и опоздать. Тем более к новенькому. Для них я все еще новенький. Хотя прошла уже почти целая четверть. Когда же я перестану быть новеньким? Проклятый вопрос! Мне сейчас совсем не до него. Надо скорей в учительскую, привести себя в надлежащий вид. И тут я слышу:

— Скиф приволокся…

Это, конечно, сказал Алька. И я знаю, что «Скифом» называют меня. Обидно, но я не оборачиваюсь. Видеть, как смеется Алька, как улыбается Надя, — что же в этом приятного?

На уроке я раздаю классные сочинения на тему «Чем нам дорог Пушкин?». Стопка тетрадей становится все тоньше и тоньше. Я читаю из сочинения Нади Зориной:

Тебя среди воинственного гула
Я проносил
В тревоге и боях.
«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула
Перед костром
В покинутых шатрах…

— У вас хорошие знания, Зорина. Багрицкий — это настоящая преемственность.

Я вижу, как Надино лицо заливается краской. В институте меня учили правильно резюмировать сочинения. Коротко и точно. Я перехожу на официальный тон.

— Раздел усвоен, много хороших примеров, тема раскрыта. Ставлю вам пять.

К Надиной парте летит записка. Конечно, Алька. Так, прямо на глазах у педагога. Я воспринимаю это как вызов. Записка у меня в руках. В ней всего несколько слов: «Приветствую тебя, принцесса!» И подпись: «Странствующий рыцарь Дон-Алькос».

Я смотрю на Альку и чувствую, что ему сейчас совершенно безразлично, в классе я или нет. Это меня бесит. Я вспоминаю кличку Скиф и становлюсь жестоким.

— Спешнев, меня возмутило то, что вы написали в своем сочинении. «Пушкин — великолепный памятник. Его стихи как красивые засушенные лепестки в альбоме… Век электроники — поэзия цифр. Лирические излияния — анахронизм…» Откуда вы взяли таких физиков-лириков, Спешнев? Чепуха какая-то. Кто вас научил этому?

Алька опустил голову. Ему немного стыдно. Поэтому он улыбается. Неловко как-то, растерянно, но улыбается. Я теряю чувство юмора.

— Скажите, — произношу я почти угрожающе, — вы так ничего и не принимаете в Пушкине?

— Почему же, — не поднимая головы, улыбается Алька, — вот это: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».

В классе взрыв смеха. Алька победно смотрит в сторону Нади. Ему необходима поддержка принцессы. И незамедлительно — поощрительный наклон головы.

Моего опыта достаточно, чтобы определить точно: урока не получилось. Я лихорадочно думаю, что делать. Засмеяться вместе с ними, пошутить, сострить наконец? Нет, теперь уже поздно. Не до шуток. Я говорю рассерженно и категорически:

— Резюмирую, Спешнев: двойка.

— Двойка так двойка…

Класс наэлектризован. Достаточно еще одной искры — и тогда… Искру зажег Ромка Подкрючкин.

— Глеб Михайлович, — обращается он ко мне совершенно безобидно, — а для чего эта принадлежность на столе? — Ромкин глаз косит на патефон.

— Экспонат скифо-сарматской культуры, — небрежно бросает Алька.

За партами смешки. У меня желание взорваться. Но я сдерживаю себя, смотрю Ромке в глаза и говорю:

— Будет музыка. Не сегодня, на следующем уроке.

— У, музыка! Здорово! — ехидно замечает кто-то на задней парте. Наверное, Докин.

— Здорово, здорово! — восхищаются сразу несколько парт.

Я снова хочу взорваться и тогда покидаю класс. Видимо, у меня железные нервы…

Школьное крыльцо блестит. Дождь перестал, и вовсю светит солнце. Я подумал, какая нелепость — калоши. Ну что, мне их теперь под мышкой держать? А куда пластинки? Я спускаюсь с лестницы. Одна калоша соскользнула. Пока я поправляю ее, выскальзывает пластинка и разбивается. Я поднимаю осколок: ария Бориса. Удивительный день, неприятность за неприятностью. Теперь беги в музыкальный киоск за новой пластинкой.