Осенью в нашем квартале

Время обеда еще не прошло. В цехе было тихо. Недалеко от верстака сидели слесари-сборщики, смолили цигарки. На перевернутом экскаваторном барабане сидел Витька. Он увидел, как Антон дал Генке пирожок, мрачно сверкнул глазами, по рыцарской скобе забегали комочки желваков. Антон подумал:

— Черт с тобой, психуй, психуй, голубчик.

Генка съел пирожок, подошел к питьевому бачку. Антон направился в инструменталку за угольником. Прозвучал гудок с обеда. Цех погрузился в скопище грохочущих звуков.

И тут произошло такое… Почему так устроена жизнь, что никогда не знаешь, где тебя поджидает беда?

Вернувшись к верстаку, Антон увидел, что Генка больно сжимает пальцы правой руки. По тискам стекала струйка крови, перемешанная машинным маслом. Витька стоял неподалеку, щурился, не скрывая своего торжества. Все понятно: пока Генка ходил пить воду, он смазал головку пальца маслом. Генка не заметил, рванул напильником по железу, пролетел, поскольку сцепления — ноль, правая рука врезалась в тиски, проскребла пальцами по детали. Миленькая шутка. Ее проделывают с новичками. С ним это тоже было. Генка стоял и дул на пальцы. Ноздри у Антона прилипли к хрящу, так он втянул в них воздух. Какая-то дикая ярость впилась в мозг, швырнул на верстак угольник и с визгом, пружинящим обезьяньим прыжком кинулся на Рогулина. Все произошло в считанные доли секунды. Успел только подумать, что сказала бы мама, если бы увидела такое: «Антон, что ты делаешь?»

Но мама была в соседнем цехе и ничего не видела. Схватка получилась неожиданной. Стукнулся об Рогулина, как палка о столб. Ярость и неожиданность должны были принести ему победу. Но, во-первых, Витька Рогулин был не из трусливого десятка. А во-вторых, масса есть масса. И не учитывать ее мог только ослепленный яростью и гневом боец. Витька Рогулин упал, но тут же перевернулся. Поджал его под себя. Антон кряхтел, вывертывался, норовил ухватить Витьку за грудки. Но Витька наседал и цедил сквозь зубы:

— Ах ты, паскуда, прихвостень.

— А ты идиот, дуб. — Антон попытался ухватить Витьку за шею и притянуть к себе. Но Витька собрал у него на груди в кулак рубашку, прижал его лопатками к полу, а сам уселся на него верхом. И тут Антон выдал тихий, жалобный звук:

— Ой-е-ей!

Ногу выше колена резанула дикая боль. Будто в нее впились разбитой бутылкой и острые зазубрины стекла скребанули по самой кости. Потом он почувствовал, как побежала горячая влажная струйка. Лицо его позеленело и начало кривиться. А Витька не понимал, в чем дело. Он только догадывался, что произошло что-то необычное, что нарушены какие-то законы драки. Поднялся, поставил Антона на ноги. Из краешек глаз выжимались слезы, Антон смахивал их кулаком.

— Ну что, что произошло? — допытывался Витька. Но Антон не мог говорить, гнулся и беззвучно глотал слезы. Потом выдавил:

— Чирь, фурункул, барин! Понял?!

Ногу стягивало. Гной просочился сквозь штанину, расплылся влажным пятном.

— Дурак ты, — сказал сквозь зубы Витька, — зачем с фурункулом прыгал? — Лицо у него самого было зеленое, а под глазом быстро пульсировала синяя жилка. Он испугался, тяжело и нервно дышал. Антону даже стало его жалко. Стоять было трудно. Пожилой сутулый слесарь Василий Савиновский посадил его рядом с собой, закатил штанину, перевязал ногу бинтом, который Витька успел уже принести из аптечки. У Савиновского был горбатый нос и странная для немолодого возраста боксерская прическа. Спросил:

— Ну чего ты, в самом деле, пирожками соришь?

Антон клонил книзу голову:

— Да не сорю я. С чего вы взяли, что сорю. И не слушайте вы Рогулина. Он же псих, понимаете, натуральный псих.

Из глаз выжимались слезы. Антон стыдился их, пытался как-то сдержать и не мог. Ему было страшно обидно. Не за себя, за Генку. Слова его сыпались сбивчиво, с перебоями. Он торопился, чтоб совсем не разреветься, потому что тогда бы он не смог говорить и никто бы так и не узнал, какая она на самом деле райская и прекрасная жизнь у Генки Сметанина.

Савиновский молчал. Просто сидел, опустив голову, и молчал. Потом достал кисет с мелко иссеченным табаком, стопочку ровно нарезанной бумаги к спросил:

— Закуришь? — вытащил из узкой медной трубки трут, подложил под него кремнистый камень, ударил по нему несколько раз кресалом. Искры густым пучком полетели на прут, и он начал тлеть. Савиновский подул на него, огниво затлело сильнее.

Антон попробовал свернуть цигарку, но у него ничего не получилось. Тогда Савиновский сделал это сам. Цигарка вышла тугой, ровной. Антон втянул в себя дым. И тут ему показалось, что он куда-то проваливается. Закололо в груди, перехватило дыхание, и он начал кашлять с таким свистом и подвыванием, что, казалось, вот-вот в груди все порвется. Все в цехе закружилось, потеряло свои привычные очертания, поплыло, стало кисейным и ватным.

Из глаз катились слезы. Он вытер их, смущенно улыбнулся. Сделать вторую затяжку побоялся.

— Ничего, ничего. Это только поначалу, а там пойдет, — говорил Савиновский и покачивал головой, будто сам себе поддакивал.

Вторая и точно пошла легче. Антон сидел притихший, слушал Савиновского.