Осеннее равноденствие. Час судьбы

Матильда глядела на эти перемены равнодушно и сама этому удивлялась: откуда и берется спокойствие да равнодушие? Тихий и пустой двор, в котором так чудесно зеленела лужайка и белели ромашки, стал похож на базарную площадь. То тут, то там стояли телеги, валялась сбруя, остро пахло свежим дымящимся навозом, бродили мужики, у открытой двери фыркали лошади. Ворота теперь все время распахнуты настежь. Не нужны они больше. Двор стал общим. Кто захочет, тот зайдет, кто захочет, тот заедет. Тебя не спросят; хорошо, если еще заметят да поздороваются. Крувялис теперь хозяин в хлеву. Крувялис, который на вшивых кобылах испокон веку катался, который каждую весну корма одалживал… Прошлой зимой разве не его кобыла первой копыта откинула? «Я в суд подам! — буянил Крувялис, прибежав к Каролису. — Такая кобыла! Таких жеребят приносила! Кто ответит?» Пускай теперь сам за лошадьми смотрит, пускай печется. Ишь как разбогател: вместо двух кляч целая конеферма! Ха-ха! Крувялис, сосед, плохо ты ходишь за лошадьми, кормил бы ты их получше. Хватит к бутылке прикладываться, неужто ничего лошадям на ночь не подкинешь? Но ведь кормушек-то нету! Не оборудовали, дьяволы. Строители приедут… «Тьфу!.. Будто мне делать нечего, глазею издали. У каждого свои заботы, вот и управляйся с ними да жди завтрашнего дня…»

Вечером Матильда долго не могла заснуть. Лошади в хлеву толкались, пинались, ржали. Стучали бревна, с треском ломались жерди. Пес, которого от хлева переселили к амбару, выл не переставая. А утром Крувялис, пришедший кормить, уже не кнутом, а палкой охаживал животных и повизгивал сквозь зубы: «Гады! Ироды! Утробы ненасытные! Нажраться не можете!..» Привезенная на телегах трава мигом исчезала, и лошади снова грустно глядели на двор, высунув головы из двери хлева. А около полудня начинали собираться мужики, запрягали их. Сорванные с петель и сломанные ворота валялись на земле, в заборах зияли бреши: гуляй как хочешь, будто в чистом поле. Наша воля, все мы хозяева, всем по горсти мякины осенью отмерят… Мужики пили и за бутылкой пели:

Ты колхоз не бросай изобильный, —
Вместо пашни кругом целина.
Мы картошку вскопать позабыли,
За работу — щепотка зерна…

Все было ничего, пока тянулись лето да осень. Едва грянули морозы, хлев затих, лишь изредка было слышно, как коняга сдирает зубами присохшую кору с жерди. Привезенные на гумно корма растаяли уже в конце января; каждое утро во двор въезжали сани с соломой и прелым сеном. Крувялис, матерясь, тащил охапками в хлев, кидал прямо на навоз: «Жрите, утробы ненасытные, всю мою жизнь сожрете…» Лошади едва волочили ноги, когда их гнали к пруду на водопой. Сивка, на котором Матильда весной пахала, качался на ветру, мелко дрожал всем телом, низко свесив морду. А на другой день вытащили Сивку из хлева за задние копыта. Через все поле оттащил его в ольшаник Воронок, которого Крувялис нещадно лупил кнутом. Матильда не выдержала и вихрем ворвалась в хлев:

— Крувялис! Я молчала, не привыкла встревать в чужие дела, но сейчас скажу: поставили тебя за лошадьми глядеть и гляди, а не мучай.

Крувялис подтянул спадающие штаны, высморкался, приставив палец к одной, потом к другой ноздре.

— Йотаутене, соседка, это тебе со стороны так кажется, а пришлось бы поработать…

— Твоя работа, ты и работай, но помни, что и у животины сердце есть.

— Пришлось бы тебе этим диким табуном управлять…

— На это ты поставлен, и я не хочу видеть…

— Не будь милосердной самаритянкой, Йотаутене.

— Не будь Иудой, Крувялис!

Так поговорили они при мужиках, и Матильда ушла, кипя злостью. Нет, она не сказала того, что еще могла бы сказать. Конечно, она нос не сует куда не положено да не подглядывает, кто приезжает поздним вечером, кто уезжает и что увозит на санях. Говорят — разлитого молока и собаке и кошке хватает, но зачем его разливать зря? А ведь пьют мужики не молоко — самогонку. А председатель только глазами хлопает. Прискачет иногда, не слезая с седла, покричит посреди двора и опять ускачет. Его Гнедок откормлен будто боров, круп аж лоснится. Не Крувялис его кормит и не соломы клок ему задают.