Осенняя рапсодия

Олег откинул одеяло, тихо выскользнул из кровати, поискал глазами халат. Вспомнив, что он так и остался висеть в ванной, в прежнем его доме, нахмурился недовольно. Не хотелось ему в это утро вспоминать про дом. Не потому, что было там плохо, а просто не хотелось, и все. Мешало наслаждаться счастьем. Были мысли о доме вроде кипяченой воды, апельсиновый сок разбавляющей. Невкусно уже. Однако без халата жить неловко, надо будет потом новый купить.

На кухне он немного подрастерялся, долго шуровал по шкафам в поисках турки. Потом, махнув рукой на это занятие, решил было обойтись обычным растворимым кофе, но турка неожиданно нашлась – стояла, миленькая, аккурат на газовой конфорке. Он схватил ее радостно, полез в шкафчик, где только что видел пакет с покупным молотым кофе, но пакет оказался почти пустым, хрустнул невесомой фольгой в руке. Что ж, придется-таки обойтись растворимым.

Пока закипал чайник, он шустро настрогал бутерброды. Хотя шустрость эта обошлась ему дорого – палец порезал. Подумалось – вот Марине он никогда кофе в постель не носил… И не то чтобы с виноватостью какой эта мысль ему в голову пришла, а просто ниоткуда взялась, вытекла капелькой крови из легкой ранки. А Марина сама в этом виновата – вечно она бежала впереди паровоза. Утром проснешься, а она уж давно на ногах, с завтраком на кухне возится. И никаких тебе перспектив для романтики.

Кое-как расположив на большой тарелке, потому как подноса не нашел, две чашки с кофе и сложные бутерброды с колбасой и сыром, он вальяжно двинулся в комнату. Весь в предвкушении. Остановившись на секунду, кинул на руку кухонную салфетку для пущего куражу. И тут же вздрогнул от звонка Настиного мобильника. Черт, как он заверещал не вовремя! Сейчас Настя проснется, и весь романтический флер насмарку пойдет. Ну вот, так и есть… Сидит на постели, прижав телефон к уху, смотрит на него оленьими глазами так, будто он со своей тарелкой с луны свалился. Идиот в трусах. Да еще и салфетка упала под ноги, и пришлось перешагнуть через нее очень неловко, и кофе выплеснулся из чашек, залив бутерброды.

– Да… Да, бабушка, я слушаю… Что с тобой? Почему у тебя голос такой? Ты плачешь, что ли? – смотря куда-то сквозь него, громко и тревожно задавала свои вопросы в трубку Настя.

Здрасте, приехали! Бабушка, значит! Чего это старухе вздумалось с самого утра внучке звонить? Да еще и плакать? Могла бы и попозже…

– Бабушка, говори, что случилось! Как это – не можешь? Тебе плохо, что ли? Говори!

Он стоял в дверях, смотрел завороженно, как на глазах бледнеет Настино румяное со сна лицо, как маленькая ладошка тянется к горлу, как медленно вплывают в ее глаза из телефонной трубки отчаяние и ужас от услышанной новости.

– Боже, Катька… А когда тебе позвонили? Нет, этого не может быть… А это точно ее машина? Да? Бабушка, а Лиза? Лиза где?

Последнюю фразу Настя выкрикнула уже с истерикой, и он бросился к ней со своей тарелкой, засуетился вокруг, не зная, куда ее пристроить. Потом сел рядом, глянул тревожно и преданно, всем своим видом говоря – я здесь, я рядом, я с тобой, моя девочка…

– Да… Хорошо, я сейчас приеду… Да, бабушка…

Телефон вяло выпал из ее руки, и она удивленно посмотрела Олегу в лицо. Потом произнесла тихо, будто с трудом примериваясь к горестной новости:

– Представляешь, Катька разбилась… Говорят, машина всмятку, дверь автогеном резали, чтобы ее оттуда достать…

– А Лиза? – осторожно спросил Олег, сам пугаясь своего вопроса. – С Лизой что?

– Катька ее с вечера у моей бабушки оставила. Сказала, утром заберет. Бабушка ей пока не сказала ничего. На лестничную площадку вышла, чтобы мне позвонить. Ой, Олег, как же так? Что теперь будет, Олег?

Жалость к Насте прошлась по сердцу колкими мурашками, и он потянулся было обнять, прижать к себе, разделить с ней ее горе. Именно ее, Настино, горе. Катьку было жалко, конечно, но она была Катька, всего лишь Настина подруга, и жалость к ней присутствовала, конечно, но была как бы общая, человеческая. Так бывает жаль умершего, например, соседа по лестничной площадке. Встречаешься с ним в лифте, здороваешься отстраненно, ничего о его жизни не знаешь и знать не желаешь. А Настино горе – оно свое, родное. Пусть поплачет в его руках, пусть знает, что он с ней, рядом.

Только Настя в его объятия падать не стала. Вздохнув с яростным стоном, будто с трудом проглотив слезный порыв, соскочила с постели, начала лихорадочно натягивать на себя одежду. Наблюдая за ней, он произнес тоскливо:

– Кофе хоть выпей, Насть. Зря, что ли, я его сюда нес… И бутерброды…

Настя посмотрела на него так, будто он обнаружил себя перед ней непристойной бестактностью, потом произнесла сдавленно:

– Какой кофе, Олег… Ты что, не понял? Катька умерла. Катьки больше нет. Она мне как сестра была. Даже больше чем сестра…