Осенняя женщина

— Собственно, — заявила Тамара, — всего-то от нас всех и требуется — продержаться как можно дольше порядочным человеком. Держись, сколько можешь… Уж не ради себя — ради других.

— А потом? — спросил Д-р, машинально отмахнувшись от синицы, как от мухи.

— А потом? Ну, что? Доживай. И хотя бы зла не делай, — равнодушно закончила она.

— Послушайте, Тамара, — решительно сказал Д-р, — вы серьезно так думаете?

— Почему вы спрашиваете?

— Да потому, — сказал Д-р, предвкушая слезливую развязку, потому, что девушка должна о женихах думать. Понимаете? А не забивать себе голову ерундой.

— Я не считаю это ерундой, — спокойно сказала она.

— Да перестаньте! Давайте откровенно, — предложил он. — Если бы вы были хороши собой, окружены ухажерами, разве космос…

— Что космос? — строго спросила она, словно не слышала всего предыдущего.

— Да ваша же матушка мне и объяснила, — не отступал Д-р. — Что с вашими шансами на замужество — только и остается… философствовать. Разве не так? Честно?

— Ах, матушка, — Тамара улыбнулась с некоторой печалью. — Вот и она не выдержала. Держалась, держалась… Видите, как действует космос? А ведь она в свое время… Впрочем, вам, кажется, это не интересно. Пойдемте назад.

Ее шаги слякотно отзвучали по асфальту шоссе, затем стихли, удаляясь, в снегу.

Д-р не пошел за ней. Так и стоял на месте, оглядывая верхушки деревьев. Секунду спустя сообразил, что ищет сук покрепче. А еще через мгновение уже хохотал от внезапного решения: нет, не сейчас надо вешаться. Не зимой. Поближе к весне. Или весной.

Чтобы запах разложения торжествующе ударил в нос явившимся полюбоваться природой.

СМИРНОВА

Пролог

Смирнова — простая и ужасненькая русская баба.

1. Хорошенькая

Вот я немного выпью-выпью, и Смирнова сразу такая хорошенькая-хорошенькая. Но недолго. Как я чуть переберу, она тут же обратно — ну просто швабра. Я ей так и говорю, потому что она всегда просит определенности:

— Ты просто швабра.

Мягко так говорю, без злобы, и она пока не обижается.

Но я еще чуть добавлю и начинаю не шутя подозревать. Я говорю:

— Ты это нарочно?

— Чего? — говорит она, как бы и не догадываясь.

— А того. Так ненадолго хорошенькая. Нарочно?

Тут уж она обижается. Уже, считает, имеет право. Свешивает нос (а о нем отдельно) чуть не до полу.

— Да ничего, — говорю. — Ничего. Ладно. Я привык. Вот только одного не понимаю. Почему бы тебе всегда не быть хорошенькой? Ты что, не хочешь? Ну, как хочешь. Я же тебе добра желаю. А ты мне рожи корчишь. Постыдилась бы. Ведь уж не девочка.

— Да не корчу я рожи, — говорит она, начиная выдавливать слезы. — Я всегда, всегда…

Не верю я ей, конечно, но успокаиваю:

— Ладно, — говорю. — Ничего. Я привык. Швабра так швабра.

А сам потихоньку пью. Так вот и спиваюсь.

А вообще много нашего брата эдак вот спилось из-за них. Из-за баб, то есть.

2. В гостях

Я всегда в салаты крошу мелко. Очень-очень мелко. Чтобы невозможно было даже догадаться, что кушаешь. И поэтому люблю спрашивать, все тщательно перемешав до однородности массы:

— А что это вы кушаете?

А они и не знают!

Вот тогда и можно отвести душу:

— Во дают. Лопают и не знают.

И еще так спросить:

— Вам, что ли, все равно, что кушать? Что ни подадут, да?

Особенно в этот момент здорово посмотреть на Смирнову. У нее такой нос, прямо носище, обалдеешь какой. А она с ним в гости ходит. Серьезно. Другая бы дома сидела, носа на улицу не казала. Или, по крайней мере, дома нос оставляла, если приспичило. А эта везде со своим носом шарахается, ни стыда, ни совести. Правда. Такая балда. А еще говорят, она жутко храпит. Это так, к слову. Так храпит, что ни один мужик не выдерживает. Еще бы. У нее нос под подушку заворачивается, и там с большим трудом дышит. Вот и храпит. Просто ужас как выводит. Страху нагоняет с первых аккордов. Мужик и не выдерживает. Да и никто не выдержит. Прямо как в чем лежал мужик, так и вылетает из постели, да и из квартиры Смирновой к чертовой матери и в чем мать родила. А та дрыхнет себе, ноль внимания, мол много вашего брата по улицам шляется. И вдогонку ему, вслед, голому и дрожащему от страха, убегающему, как еще разок храпанет, бедолагу с лестницы кубарем сметает, без рук, без ног домой доползает к своей законной, и уж никогда той не изменяет, зарекается по гроб жизни, из дома носу не кажет, не только что к Смирновой, а даже хоть к кому.

И вот когда Смирнова трескает на дармовщину салат, тут ее и спросить:

— А что вы кушаете?

А она, конечно, не знает. Откуда ей, дурище. Хоть и с таким носом. Могла бы использовать. По запаху определять. Ни за что. Даже не догадается. Ведь на халяву же.

— Не знаете?

Специально на «вы», чтобы еще срамнее. Она, конечно, башкой мотает молча, рот-то забит, только нос тоже мотается, так бы и щелкнул по нему.

— Так вам все равно, что ли, что вы кушаете?

— Угу, — говорит-мычит, не поймешь.

Все равно ей, калоше.

Тут уж мы все начинаем ржать над ней, покатываться. Даже те, кто тоже не знают, что лопают. Те даже еще больше покатываются, прямо за животики держатся.