Осенние дали

— Что это за птичка? Уже лето, а у нее почему-то птенцов нет. Ты ведь когда-то мечтал стать натуралистом, наверно, знаешь?

— Это, по-моему, черноголовая славка. Она, как и многая пернатая мелочь, успевает делать за лето два выводка. Видишь, яичек мало в гнезде? Значит, вторая кладка, как раз конец июня. А первый выпуск птенцов давно уже летает… Ну, пошли в лагерь. Меня там, наверно, ждут ваши районные руководители, рабочие.

После того как Варвара спросила, любит ли он ее, верит, она вдруг сделалась противна Камынину. Ее со вкусом уложенные волосы, губы в карминовой, местами стершейся краске, платье, свободно облегающее красивую фигуру, голос, даже густой загар — все показалось ему фальшивым. Захотелось скорее остаться одному, взвесить, обсудить, что произошло сегодня.

«Все жалуемся: тяжело шоссе тянуть, — почему-то подумал он. — Как ни тяжело, а построим. Вот благополучно проложить свою дорогу в жизни куда труднее. Да и каждому ли удается?»

В полной растерянности, неудовлетворенная собой, возвращалась в лагерь Варвара Михайловна. Разговор не поколебал ее отношения к Молостову. Но, понимая, что с Андреем все кончилось, она пугливо радовалась тому, что внешне еще чиста перед ним, может смотреть ему в глаза, смеяться, расспрашивать о сыне, доме.

— Сынка! — сказала Варвара Михайловна. — Хочешь погостить у мамы?

Открылись шалаши лагеря. В газике, склонив голову на баранку руля, дремал шофер. Мальчик показал на бревно дуба:

— А она… эта… будет? Найдем?

— Кого? А-а, ты опять о ежике? Ну, конечно, конечно. И новые гнездышки с живыми птичками найдем в лесу. Хочешь? Андрей, оставь мне сына на недельку. Тут свежий воздух, он прямо как в пионерлагере будет.

— Пожалуйста. Очень рад. — И, опять взяв себя в руки, Андрей Ильич спросил как мог приветливее: — Дочитала Стоуна «Жажду жизни»?

— Дочитала, — охотно отозвалась Варвара Михайловна. — Очень мало времени, все на работе. Какая страшная судьба была у Ван-Гога, верно? Неужели он не мог как-то по-другому себя устроить? Ну, писал бы картины в излюбленной манере, а для заработка делал то, что требовали салоны. Это ужасно: дойти до сумасшедшего дома и получить признание лишь после смерти. Или я наивно рассуждаю?

— Я не поклонник формализма. Когда сегодняшние абстракционисты изображают женщину в виде проволоки, право же, это ничего не вызывает, кроме брезгливости. Пикассо, Матисс — это же безобразно, дань моде. Для меня всегда будут ближе Рембрандт, Веласкес, Суриков, Крамской, Левитан, потому что у них я вижу полнокровную жизнь, настроение, душу. Но в Ван-Гоге видна страсть, без которой не может быть подлинного искусства. Он, как и Гоген, отвергал классику, хотел утвердить новое понимание живописи — цвета, рисунка, а поэтому, разумеется, не мог быть двойственным, поступать иначе.

И Андрей Ильич заговорил о художниках. Варвара Михайловна очень любила такие беседы; муж в это время всегда становился ей ближе.

От трассы к ним шли заждавшиеся руководители: Баздырева, бригадир мостовщиков, прораб, Молостов. Варвара Михайловна почувствовала, что не может находиться вместе и с мужем, и с техником.

— Ну, у тебя начнутся дела, Андрей? Мы с Васяткой пошли в киоск, я угощу его квасом. Будешь уезжать, скажи. Ладно?

Мальчик побежал к высохшему поваленному дубу искать ежа, и она направилась за ним.

XXV

Появление Васятки поставило Молостова в тупик: случайно он оказался здесь или не случайно? При аварии на мосту через Омутовку он почувствовал явную вражду Камынина. Ага, значит, все узнал. Что ж, действовать в открытую всегда лучше. Молостов не сомневался, что начальник строительства сегодня объяснился с женой, и скорее ожидал узнать об отъезде Варвары Михайловны из лагеря, чем увидеть оставленного с нею сына.

Едва за обсохшим после слепого дождя лесом затих мотор облдоротделовского газика, Молостов подошел к Варваре Михайловне. Стараясь по глазам угадать, о чем она говорила с мужем и открыла ль их отношения, он сказал, кивнув на мальчика:

— С гостем вас. Бо-ольшой парень. Значит, решил маму проведать?

Взгляд его Варвара Михайловна поняла. Она по-прежнему находилась в смятении и не знала, что ответить. Васятка невозмутимо посмотрел на Молостова, поправил расстегнувшийся пластмассовый поясок. Варвара Михайловна наклонилась к нему, скрывая радостную и смущенную краску на лице.

— Что же, Васюнька, молчишь? Фу, как невежливо!

Понял и Молостов, что Варвара Михайловна избегает откровенного разговора, и задумался: о чем же толковали супруги? Он с веселым видом присел перед мальчуганом на корточки.

— У нас, дружок, тут хорошо. По ягоду с тобой пойдем. Хочешь?

— Я работать буду, — серьезно сообщил Васятка.

— Скажите на милость! — от души рассмеялась Варвара Михайловна, довольная, что сын отвлек внимание, позволил на время избежать очень трудного для нее объяснения. — Знаете, Павел Антонович, еще весной дома я сказала мужу, что тоже поеду на трассу работать. Он посмеялся: мол, не хватает только Васятки. И вот, извольте видеть, этот клоп запомнил, что ли?