Осенние дали

Ночью Варвара Михайловна встретилась с Молостовым в лесу, чтобы проститься. Она ежилась в плаще, пугливо прислушивалась ко всякому шороху, вздрагивала, спешила; Молостов был нежнее, чем всегда. Они почти не говорили, задохнулись в долгом поцелуе, и до самого утра им уже никто не помешал.

Перед вечером Варвара Михайловна собрала свои пожитки. В конце рабочего дня за ней на газике прибыл Камынин, и молодая женщина вместе с ним стала сносить вещи в машину. Молостов засел в шалаше, разложил конспекты по геодезии, но заниматься не мог. Он выкурил подряд несколько самокруток и с жадностью прислушивался к тому, как Варвара Михайловна, одетая по-дорожному в пестрый прорезиненный плащ с капюшоном, негромко, приподнято-веселым тоном обменивалась адресами с подругами. С Марей Яушевой и с Баздыревой она при прощании расцеловалась.

— Жалко, что уезжаете, — искренне огорчалась девушка. — Без вас будет совсем-совсем не то. Я-то думала, вместе трассу закончим.

— Нельзя, — невнятно ответила Варвара Михайловна, с трудом держа большой, рассыпавшийся в руках букет лесных цветов, поднесенный товарками. — За Васятку с мужем беспокоимся, не было бы после гриппа осложнения. Да и я отосплюсь у мамы в деревне, вернее, втроем отдохнем: ежика забираем. Так пиши, Маречка, буду ждать, а в Моданске заходи непременно.

Невдалеке от машины стоял Камынин. Вид у него, по обыкновению, был спокойный, он оживленно, с полуулыбкой одобрения слушал прораба, говорившего, что теперь участок обеспечен камнем, а скоро закончат ремонт моста через Омутовку. Невдалеке по бревну сваленного дуба бегал Васятка, балансируя раскинутыми руками, чтобы не упасть. Он был в матросской шапочке, в пальто, с приставшими к спине еловыми иглами и, громко смеясь, переговаривался с тачечницами, желавшими ему доброго пути, строил рожицы. Трудно было поверить, что у Васятки жарок, повышенная температура; когда родители хотели взять его на руки, он забрыкался, слезливо раскапризничался. Пришлось отпустить и лишь присматривать, чтобы не залез в лужу. Ежик, посаженный в корзину, находился в автомобиле.

Лишь те, кто хорошо знал Камынина, могли догадаться, что он очень нервничает. Глаза нет-нет да и косились на жену, в зрачках вспыхивало беспокойство, а губы слегка подергивались, обрывая улыбку, и сразу становилось видно, что мысли его далеки от собеседника. Андрей Ильич отлично понимал, что в судьбе его семьи наступил решающий момент. Почему Варвара вдруг передумала ехать в город? Ведь в моданской больнице имеются врачи всех специальностей, они немедленно окажут Васятке всяческую помощь, в аптеках тоже можно достать любое лекарство. Что так повлияло на Варвару? Неужели противно переступить порог дома, который восемь лет служил ей кровом? Или не хочет находиться вместе с ним, мужем? Не испытывает ли она и к нему отвращения, а то и скрытой враждебности? Вопрос этот странно мучил Камынина, и он почти ничего не понимал из того, что говорил ему прораб.

— Теперь бы нам, Андрей Ильич, камнедробилку на участок. Позарез нужна. Иль сейчас никак нельзя?

— Да, да. Конечно. Одну минутку.

И, не заметив недоумения на желтушном лице прораба, Андрей Ильич бросился к жене. Букет, который она держала в руках, развалился, и часть цветов упала; Андрей Ильич поднял цветы, с улыбкой протянул ей:

— Может, положить в машину?

Брови Варвары Михайловны приподнялись с оскорбительным удивлением: видимо, она не поняла, что он ей говорит, зачем протягивает цветы. В глазах ее, в легком движении плеча не было ничего враждебного, скорее в них проскользнула брезгливость, словно жена боялась, что он к ней прикоснется. Наконец Варвара Михайловна поняла мужа, ничего не говоря, с обидным для него равнодушием протянула остаток букета и тут же отвернулась к прощавшейся продавщице киоска. И Андрей Ильич с ужасом почувствовал, что улыбнулся еще шире, с улыбкой отнес букет в машину.

После этого он решительно не знал, что ему делать, совершенно забыл о поджидавшем его прорабе, который так и не понял, дадут ему камнедробилку или не дадут. Стоять с опущенными руками было невыносимо, и Андрей Ильич прибегнул к испытанному спасению, уже привычному, — к помощи сына: он поймал Васятку, снял с бревна и принес к машине; тот, болтая ногами, дергал отца за ухо, громко смеялся.

— Успел перепачкаться, баловник? — говорил ему Камынин, стряхивая с его пальто еловые иголки. — Тебе нельзя бегать. Температуришь.

— Тем-пе-ра-ту-ришь! — пропел Васятка и обеими руками потянулся за пролетевшей стрекозой. — У меня уже ничего не болит.