Осенние сказки

И, видя, что брат нахмурился, стараясь сгладить неловкую шутку, поцеловала его в щеку.

Не знаю, что сказал или подумал Илан, обнаружив пропажу. Не сомневаюсь, что медальон был ему дорог – иначе он бы не прятал его так тщательно, не сберег бы во всех переделках. Видно, снял перед наказанием, а потом сил не хватило надеть, так и оставил зажатым в ладони. Может быть, это просто подарок… в любом случае, мальчишка наверняка расстроился. И скорее всего, долго искал пропажу. Ничего, когда брат отдаст мне ее, я потихоньку верну ее Илану. Потерпит. Мне это важно. Мне нужно узнать, в конце концов, кто он такой – воин, способный стоять против шестерых в одиночку; мальчик со взрослыми шрамами на теле; сын пастуха, получивший благородное воспитание.

Несколько дней Тейран не говорил мне ни слова, только покачивал головой. Вечером он привез мне почти такой же медальон, только узор на нем ложился на мой новый плащ так, что лучше и угадать было нельзя. Золотая цепочка была тонкой, узор - красивым, и несколько дней я просто радовалась обновке, забыв обо всем. Но потом снова пристала к брату, и в конце концов он ответил слегка раздраженно:

Будет что-то – сам скажу. Далась тебе эта побрякушка… - и усмехнулся, - что значит женщина!

И я перестала спрашивать. Будет что-то – скажет сам. В конце концов, брат мой – умный человек и сам прекрасно понимает, как может жечь нетерпение.

* * *

Минуло, наверное, две недели, и Тейран стал возвращаться из дворца чуточку раньше, не такой вымотанный и откровенно довольный – видно, дела его пошли на лад. Мы снова сидели вечерами на веранде и разговаривали – обо всем. Близкое предчувствие осени делало эти беседы еще более долгими.

Вот-вот должны были начаться дожди. В наших местах дожди – не благословение среди летней засухи, не радость по-лужам-босиком, не радуга в полнеба. Так, говорят, бывает на севере… так мне рассказывала Тина. В наших краях дожди – это сплошная пелена от земли до неба, за которой не видно ни лица, ни солнца, ни жизни. Полтора месяца воды – всюду, чавкающей грязи под ногами, сырых ног и капель в воздухе… а на смену им придет недолгий холод, когда грязь скует ледяным панцирем, а промозглый ветер загонит под крышу всех, кроме солдат и бродяг. И это будет недолго, но… этот зимний, промозглый, постылый месяц бывал для меня самым длинным месяцем в году.

Но пока еще царили недолгие дни предосеннего благоденствия. Солнце уже не пекло так сильно, и даже днем вполне можно было выходить без защиты зонтика. Вечера становились все длиннее, дни – все короче, и прохлада робкими, неторопливыми шажками уже подбиралась к городу, трогала дыханием ясные лунные ночи. В степи сейчас необыкновенно хорошо – тихо, спокойно; все замерло в ожидании осени.

Эти дни я старалась проводить на солнце. Днем выходила в сад, устраивалась с вышивкой меж кустов роз… или неторопливо следила за бредущими по дорожкам муравьями. И вечера все чаще проводила одна. Мне опротивели прежние знакомые, пышные компании, праздники каждую ночь. Хотелось вставать на рассвете и долго-долго смотреть в окно на уходящее лето. Мысли текли лениво и спокойно.

Илан держался со мной уже не так отчужденно, как прежде. Иногда даже тень улыбки проскальзывала на его замкнутом лице, хотя кланялся он все так же коротко и неглубоко. Даже плети не смогли отучить его от этой привычки. После порки он пришел в себя на удивление быстро, но, кажется, притих и мысли о побеге оставил… по крайней мере, мне так казалось. Мне хотелось сказать ему, что нет смысла бежать сейчас – дожди остановят в степи, но отчего-то я не решалась.

Несколько раз вечерами я встречала его – одного, и тогда мы перекидывались несколькими ничего не значащими фразами. Кто бы только знал, как мне хотелось снова повторить тот день в степи, когда он – пусть и немного – говорил мне о себе, рассказывал, и на лице его не было такого привычного отчуждения, и серые глаза светились. От встречи к встрече я видела, как все более усталым и жестким становится его взгляд, какие круги залегли под глазами, как торчат скулы и проступают морщины в углах губ. А однажды, когда в разговоре со мной, он отвел за ухо отросшую прядь волос, я заметила среди светло-русых его волос совсем-совсем белые – седые. Он похож был на сокола в клетке, степного сокола, который отказывается от еды и умирает, но не примиряется с неволей. С тоской и тревогой я поняла вдруг, что и здесь будет так же. Илан сбежит. Или умрет. Третьего не дано.

И моим никогда не станет…

Видимо, что-то подобное понимал и мой брат, потому что все чаще, хмурясь, заводил разговор о том, что часть слуг надо бы заменить; причины назывались разные – один охромел, второй неуклюж и ленив… мы и раньше иногда продавали тех, с кем было много хлопот, но делалось это все-таки редко. Если слуга нерадив, говорила наша мать, то ищи причину в хозяине. Брат мой часто бывал строг, но справедлив; и я несколько раз слышала, как наши невольники хвалились перед чужими, как хорошо заботится о них хозяин. Но за это он требовал мгновенного послушания, старания и усердия.