Осенний разговор

Не плачь втихомолку,

я сам как убитый:

смешная размолвка,

смешные обиды.

«Ну, ты же большая», —

твержу, как младенцу,

и тушь вытираю

углом полотенца,

и робко, немея,

касаюсь затылка,

и вижу – на шее

пульсирует жилка.

Молчишь… взгляд невидящ

и дрожь подбородка.

Ты встанешь и выйдешь

нетвердой походкой.

Послышится кранов

фальцет медяковый,

ты, в зеркало глянув,

расплачешься снова.

Не надо, не трогай

круги под глазами,

они не от бога —

от ссор между нами.

Забудется ссора,

разгладятся лица…

Рассвет уже скоро,

сейчас бы забыться,

но кто-то, злословя,

мне шепчет на ухо:

«Родные по крови,

чужие по духу».

«В глазах стояло: руку протяни…»

В глазах стояло: руку протяни,

Ты – боль моя, последняя лазейка…

В ответ летела медная копейка.

Или́, Или́! лама́ савахвани́?  [1]

Мать – в плач: «Война, сыночка мне верни,

Шальная пуля, обойди сторонкой…»

А утром приходила похоронка.

Или́, Или́! лама́ савахвани́?

Не мучай, прокляни – не прогони.

А сам стою и все чего-то медлю…

Ну, вот и кончено, теперь хоть в петлю.

Или́, Или́! лама́ савахвани́?

Отпевание Владимира Набокова

Сыграл под абсурдинку и – на боковую,

к концу не испытав приязнь.

И мнилось – кто-то пел за стенкой аллилуйю,

как приглашение на казнь.

Не бабочек, но жизнь ты, лепидоптеролог,

ловил, бросаясь на сучок.

Ведь сколько в махаонов ни вонзай иголок,

поймаешь сам себя в сачок!

Гранитный Петербург, воздушный Сан-Франциско…

Рискуя совершить faux pas,

по-русски, по-французски, по-английски

петляла без конца тропа.

Петляя и кружа, она вела в Россию,

даря прозренье слепоты,

чтоб детских лет фантом, предвестник ностальгии,

взрастил чудесные цветы.

Прозренье? Да. Презренье? Да, и это.

Но главный все-таки итог

в том, что живая речь, услышав зов поэта,

к нему бросалась со всех ног.

За этот мир, за этот луч, мелькнувший

в твоем волшебном фонаре,

в последний вечный путь страдальческую душу

проводим взглядом, взор подняв горе́.

Фантазия