Ошибись, милуя

— Если бы так все и осталось. Боже мой, если бы могло остаться. На всю жизнь. У меня есть на то право. Да, есть. Не скажу, Варя, что я горький горемыка, но как только стал себя помнить, с тех пор и начались мои ожидания. И чем немилостивей ко мне судьба, тем горячей мои надежды. Сперва я и не знал, чего ждать, чего просить в своих молитвах, а потом понял. Время пришло и понять. Мне нужна помощница. Вот такая, как ты, прямая, сильная, крепкая.

Она искоса, приподняв бровь, поглядела в его улыбающиеся глаза и с грустной усмешкой покачала головой:

— Помощница. Сеня, милый, ну какая я помощница. Я вольная, поперешная, вздорная и такая останусь на весь век. Подумал?

— Подумал, подумал.

— Ты так-то рассудил все, не посоветовавшись, — засмеялась она легким, хорошим смехом.

— А хочешь, с тобой поеду? Сейчас же вот. Только одно твое словечко.

— В покров, Сеня. И не раньше. Но и не позже, — значительно сказала она. — А то ведь я и оправдаю твои слова — возьму да сделаю все по-своему. У девушки день короче.

— В покров так в покров. Дай бог дожить…

Перед хутором Малый Исток дорога пошла под изволок, кони взяли крупный шаг, и надо было поспевать за ними, но Семен и Варвара, возбужденные свежим утром, ходьбой и близкими и горячими чувствами, продолжали разговаривать языком взглядов, который был для них доверительней и приятней всяких слов.

На спуске перед мостом Семен догнал подводу Марея и на прощание пожал ему руку. Марей, немного подмерзший, с натертым красным носом, понял радостное возбуждение Семена и весело стукнул своим кнутом:

— Мастак, Сеня. Но уж на свадьбу — я те дам.

— Мареюшко, место первого свата. Так и запишем.

— И-эх.

Подводы неспешно поднимались в гору, а Семен, оставшись на мосту, провожал их взглядом до самого перевала. Варвара весь подъем шла за своей телегой, часто оборачивалась и ответно махала Семену рукой. На изломе дороги остановилась, постояла немного и, было видно, побежала догонять обоз, а скоро и скрылась совсем.

XXVI

В душе Варвары произошло что-то важное, счастливое и тревожное. Все-таки ей шел двадцатый год, и по строгой крестьянской морали она уже не первую зиму была на выданье, однако не попадался ей человек по сердцу. В кругу невест, где всегда живет лютое соперничество, Варвару в глаза бы называли перестарком, да мешала им ее красота. Но сама она втайне горько страдала, уже давно не находя места в юной, зеленой и веселой поросли, входившей в года.

— Довыбирается вот, — забедно сулили матери невест. — Не всякий вдовец возьмет.

— Достукается.

— Ой нет, бабоньки, эта свое возьмет.

Знала о пересудах баб и Варвара, да и в семье на нее поглядывали искоса как на засидевшуюся в девках, как на лишний рот в семье, потому что на руках отца было еще трое малых. Правда, Варвара работала — не всякий мужик управится, но все равно суд ей один: девка с возу — кобыле легче.

Нередко бывает, что звереныш, взятый людьми из жалости домой, возвратясь в свою среду, с трудом переживает обретенную волю. Примерно так же случилось и с Варварой.

Ей было четырнадцать лет, когда к ним в дом на постой определили ссыльную учительницу из Воронежа Екатерину Павловну Вязникову. Екатерина Павловна могла и хотела учить грамоте сельских ребятишек, но ей было строго-настрого запрещено это, и она обратила все свои молодые, неизрасходованные силы на бойкую черноглазую Варю, которая ответила ей не только привязанностью, но и горячей любовью. Девочка быстро постигла азы грамоты и к концу первой зимы могла бегло читать, считать и писать. Варя находилась уже в том возрасте, когда красота и обаяние старшей, но молодой женщины очаровали ее юную душу, и прилежно она училась не потому, что хотела быть грамотной, а просто-напросто желала во всем походить на свою умную, красивую, всеми уважаемую учительницу. Варя подглядывала, запоминала, а потом подражала манере говорить, пожимать плечами, походке, жестам и привычкам Екатерины Павловны.

— Ну, Варька, — сердито удивлялась мать, — и в кого издалась ты такая облезьянка. А дай-то Екатерина Павловна увидит — нешто поглянется ей. А? Ты у меня гляди.

Но Варя все глубже и глубже вникала в заветное своей обожаемой учительницы, и так как большей частью все это выходило у ней почти бессознательно, то и западало в ее душу легко и прочно. Тем более что вины своей она ни перед кем не замечала.