Ошибка канцлера

– Эрнест Иоганн Бирон к вашим услугам, пресветлая государыня.

– Мне она самой подчас чудом кажется, Бирон.

– О, я понимаю, как должны вы тосковать по своей прекрасной родине, герцогиня, тем более в окружении столь мало образованных и неспособных к светскому обиходу дворян. Их толки о сельском хозяйстве, доходах и расходах, высчитывание каждого гроша, обсуждение городских сплетен ничем не могут привлечь вашего просвещенного внимания. Как не хватает вам прекрасных театров, музыки, роскошных балов, на которых вы бы были истинной королевой. Простите мне мою неуместную болтливость, но я так много думал о вас, так представлял себе вас в иной обстановке, среди иных людей, что невольно излил перед вами свои мечты. Я еще раз прошу прощения, герцогиня. Если вы не будете иметь ничего против и уделите вашему покорному слуге еще несколько минут, я изложу то дело, которому обязан несказанным счастьем видеть вас.

– Что ж за дело, говори.

– Благодарю, благодарю вас, герцогиня, за неизреченную милость вашу. Скорее всего, вам неизвестно, что по поручению покойной императрицы Екатерины мне довелось отбирать в Бреслау верховых лошадей.

– Слыхала, обер-гофмейстер сказывал.

– Из этих лошадей на свои скромные средства я сумел приобрести одну, но лучшую – арабскую, серой в яблоках масти. Я не решаюсь произнести мою просьбу, но если бы вы, ваше высочество, не оскорбились моей смелостью, я хотел бы передать этого жеребца на вашу конюшню. Он хорошо выезжен и не может доставлять всаднику никакого беспокойства.

– Коня? Мне?

– О, не гневайтесь, государыня, ради бога, не гневайтесь! Эта лошадь была приобретена с мыслью о вас. Если вы откажете в моей смиренной просьбе, я буду самым несчастливым человеком.

– Да ведь конь, как его дешево ни купи, все больших денег стоит. Как же это ты так – ни с того ни с сего. Чай, самому деньги надобны, лишних-то нет?

– Ваше высочество, деньги нужны каждому и всегда, но есть вещи, которые нельзя пересчитать на деньги. Если бы этот конь доставил вам хоть маленькую радость, я чувствовал бы себя таким же богатым, как индийский раджа или китайский император. Мне были бы безразличны все богатства мира. Я умоляю вас, ваше высочество, подойти к окну – вы сами оцените это благородное животное: мой слуга стоит с ним во въездной аллее.

– Это такой-то красавец!

– Я счастлив, что угадал вкус вашего высочества.

– Да только надо бы с Петром Михайлычем поговорить, как он…

– Ваше высочество, я осмеливаюсь на дерзость, но молю вас решать без чьих-либо советов. Разве вы не государыня, разве это не ваше право принимать или отвергать дары. Любовь ваших преданных слуг обращена к вам, к чему же ее взвешивать на весах ваших придворных. Обер-гофмейстер существует только для того, чтобы повиноваться, как и мы все, вашей воле и выполнять ваши приказания. Я молю о благосклонности, ваше высочество.

– И то верно, моя воля. Благодарствуй, герр Бирон. Ничего не скажешь, утешил ты меня своим подарком. Жалую тебя к руке.

– Я не верю своему счастью! О, будьте благополучны и счастливы, ваше высочество, на радость всех ваших верноподданных. Виват, герцогиня Курляндская, виват!

Но ведь ложь Федоса одной его смертью исчерпана быть не могла. Она продолжала свое существование – только плоды ее пожинал теперь один Меншиков. Третий их союзник – граф Петр Андреевич Толстой – тоже кончит свои дни в «жестокой» ссылке, в Соловках. При его восьмидесяти с лишним годах нет нужды прибегать к таким мерам, как с Федосом. «Светлейший» сведет счеты со всеми своими недругами. Не забудет и семейство Бестужевых-Рюминых. Если и не справится с ними так, как бы хотелось, избавится по крайней мере от младших – ушлет Михаила и Алексея Петровичей российскими резидентами. Пусть разваливаются да порастают лебедой московские их дворы, благо недосуг им было по-настоящему обосноваться в Петербурге. Тут все тебе разом: и почет, и ссылка.

И вот затихает строительство красавицы Александро-Невской лавры, которой так увлеченно занимался Федос: его резиденция, его государство. Исчезают былые средства, которые он умел для лавры находить, – даром что Петр церковных и монастырских строек не жаловал никогда. Уходят архитекторы, когда-то увлеченные Федосовыми планами. Стихает шум типографских станков. Зато небывало расцветают и раньше поражавшие современников резиденции Меншикова. В Москве – у Мясницких ворот и у Старого Ваганькова. В Петербурге – на Васильевском острове. В Ораниенбауме – под Петербургом. В Раненбурге – на Рязанщине. Подгоняет ли «светлейшего» их общая ложь, и, видя в ней всего лишь болотную кочку, готовую каждую минуту уйти в трясину, он торопится осуществить давние мечты? Или обращается к архитектуре как к привычному способу оставить след по себе и утвердиться в глазах тех, кто окружает его сегодня?

Эрнст Иоганн Бирон.