Ошибка канцлера

Сегодня нас со всех сторон окружает теория. Теория развития градостроительных замыслов, теория градостроительных решений прошлого, теория того, что можно сохранить и чем необходимо, просто необходимо – и чем скорее, тем лучше, – поступиться. Город по сиюминутным представлениям, не оставляя возможности будущим поколениям искать иных, наверняка более совершенных решений, а нам самим по-настоящему вдуматься в то, что творят руки, обретшие силу и возможности мощнейших механизмов.

А ведь жили одинаково расчетливо и тесно во всех городах европейского Средневековья. От улицы Здыхальни в Вологде до улицы Запечек в Старом городе Варшавы и до лондонского Гроу-стрит на двор приходилось по двести квадратных метров. Две сотки на жизнь и на все хозяйственные нужды, которые в Московском государстве конечно же имели свои особенности. В Москве рядом с жилым домом стоял не уступавший ему в размерах хлев. Вся разница – для себя строили из ели и сосны, для скотины – из дуба. Людям был нужен «легкий дух», скотине – тепло. Нельзя было обойтись без собственного колодца с непременным журавлем, без погреба и грядок, без пары-другой плодовых деревьев, а на межах без травы барщ, шедшей и на закваску и в щи. Даже родные могилы были рядом – у приходской церкви. Жизнь замыкалась в узком и исчерпывавшем все нужды кругу.

Двенадцать соток климентовского «монастыря», как называлась приписанная к церкви земля, выглядели вполне достойно среди своих двадцати пяти дворов, хоть умудрялись умещаться на них и поп, и дьякон, и дьячок, и непременная баба – «просвирница». Непонятно было одно – как можно здесь разместить еще одну церковь? Между тем вторая церковь появилась. В 1662 году документы отметили завершение церкви Знамения «у Климента» на средства думного дьяка Александра Дурова.

Но, может быть, здесь все-таки крылась простая неточность? Знаменская церковь заменила Климентовскую? Или перестроенная заново церковь получила новое официальное название, как то полагалось, по главному своему алтарю, тогда как традиционное имя Климента осталось связанным всего лишь с приделом? Каким образом мы по сей день пользуемся названием церкви Василия Блаженного на Красной площади, тогда как в действительности это собор Покрова на Рву и престол в честь похороненного рядом юродивого был достроен после завершения первоначального ансамбля? Больше того, юродивый, привлекший со временем внимание посвятившего ему рассказ Льва Толстого, заслонил подлинный смысл собора – своеобразного и радостного памятника победам русского оружия. Ведь каждая из его церковок увековечивала одну из битв Казанского похода Ивана Грозного, а посвящение главного престола Покрову связано с тем, что именно в день этого церковного праздника рухнули стены осажденной Казани.

Наконец, что означало в нашем случае само по себе выражение «у Климента»?

Петербург Дом английского посланника. 173[?] год

Милая Эмилия!

Ты будешь удивлена, что вместо рассказов о нашей с милордом жизни в новых краях я сразу обращусь к тому обществу в которое вошла. Оно столь для меня необычно, что я не могу не поделиться именно с тобой, моим давним и верным другом, своими чисто женскими впечатлениями, от которых лорд Рондо несомненно пренебрежительно бы отвернулся. Как быть! Женщинам невозможно прожить без маленьких сплетен и пересудов, а кого же мне для них выбрать, как не тебя. Тем более я уверена, ты ни с кем не станешь делиться моими смешными замечаниями. Чтобы лорд Рондо не догадывался о моей переписке, я, как видишь, посылаю это письмо не с дипломатической почтой, но с оказией.

Итак, прежде всего три сестры. Да, да, не императрица, а императрица вместе со своими двумя сестрами. Они всюду появляются вместе и представляют удивительно любопытную картину.

Старшая, Екатерина, необычайно шумлива и темпераментна. Когда она входит в комнату, то, кажется, заполняет ее всю. Она все делает одновременно – смеется, распоряжается, рассказывает пикантные анекдоты, принимается петь, а иногда и плакать. Ее считают очень непосредственной и откровенной, мне она показалась расчетливой и холодной. Манера поведения – это всего лишь маска, за которой скрывается натура жесткая и лишенная всяких чувств, в том числе и материнских. Ее единственная двенадцатилетняя дочь, принцесса Мекленбургская, тихое, незаметное, всеми заброшенное создание, одетое плохо и почти бедно, тогда как мать к месту и не к месту любит появляться в герцогской короне и накинутой на плечи горностаевой мантии. Она кутается в мантию от сквозного ветра и, кажется, была бы способна танцевать в ней, так как, надо тебе сказать, несмотря на редкую тучность, любит танцы и не отказывает себе в них.