Ошибка Нострадамуса

«Вчера мне удалось поймать литературную программу „Би-би-си“, — рассказала Рита. — Сначала ведущий прочитал отрывки из статьи какого-то Абрама Терца „Что такое социалистический реализм“. Потом выступил комментатор, разъяснивший не без ехидства, что большевики для того и придумали социалистический реализм, чтобы никто не мог реалистически описать социализм. Ну а после всего этого вдруг прозвучали стихи Ходасевича на смерть какого-то кота. Я изо всех сил пыталась удержать их в памяти, но запомнить смогла лишь вторую строфу. Слышимость была ужасной из-за глушилок».

И Рита прочла взволнованным голосом:

О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени.

У меня перехватило дыхание от несомненного совершенства этих стихов. Я ведь даже имени Ходасевича никогда прежде не слышал…

Когда Рита закончила читать свои любимые: «Под насыпью, во рву некошенном…», я спросил:

— А отчего умер Блок? Ведь ему было всего сорок лет и, кроме неврастении, он никогда ничем серьезным не болел.

— Он умер оттого, что ему нечем стало дышать. Он сам сказал об этом на пушкинском вечере незадолго до смерти, — ответила Рита.

— Друзья мои, — сказала Анжелика, — я ведь была на том вечере.

— Ты никогда об этом не рассказывала, — удивилась Рита.

— Сейчас расскажу.

«Я с Блоком не была лично знакома, хотя несколько раз ходила на его выступления, — начала свой рассказ Анжелика. — Его немного знал мой муж, познакомившийся с ним на каком-то заседании у Луначарского. С ним Станислав (так звали моего мужа) поддерживал хорошие отношения. Луначарский и дал ему два билета на вечер, посвященный памяти Пушкина. Сам Станислав пойти не смог, и я пошла одна. Был февраль 1921 года. Стужа стояла лютая. Дома не отапливались. На сцене у выступающих шел пар изо рта.

Увидев Блока, я чуть не вскрикнула. Узнать его было невозможно. Волосы стали пепельно-серыми. Черты лица заострились. Это было уже не лицо даже, а маска смерти. Поэт с трудом поднялся на сцену — у него уже отнимались ноги. Прочитав строки Пушкина: „На свете счастья нет, / Но есть покой и воля…“, он повернулся к сидевшему в зале какому-то человеку во френче и мрачно добавил: „Покой и волю тоже отнимают“. Через полгода он умер.

А на твой вопрос можно ответить просто: Блока убили ужасы воспетой им революции».

На следующий день я уехал из Петербурга. На вокзал меня никто не провожал — я не люблю прощаний.

Петербургская осень, или Тридцать лет спустя

За все время моей долгой жизни в Израиле, полной печальных заблуждений и непоправимых ошибок, ничто не могло отучить меня от досадной привычки оглядываться назад и помнить то, о чем следовало бы забыть. Моя память зачем-то волочила за собой груз ненужных воспоминаний, каких-то смутных образов и печальных призраков. С годами стали тускнеть и почти стерлись с ее скрижалей облики двух прекрасных дам, с которыми я когда-то подружился в Петербурге. В этом городе в невообразимо далеком году Анжелика — польская аристократка, в молодости пламенная революционерка, а на склоне жизни просто усталая мудрая женщина, сказала как-то, что больше всего на свете ей ненавистно предавшее ее тело. Видя мое изумление, пояснила: «Трагедия женщины не в том, что стареет тело, а в том, что не стареет душа. Хитроумное лицемерие жизни обязывает женщину делать вид, что ее сердце постарело не меньше, чем ее внешность. Старое тело ни единым движением не выдает затаившегося в нем юного сердца. А оно спит под грубым покровом, как тетерев под снегом, и тщетно ждет весны, которая никогда не наступит».

Я со свойственным молодости апломбом стал говорить о том, что каждый возраст имеет свои преимущества.

— Неправда! — гневно возразила Анжелика. — В старости нет ничего хорошего. Те, кто утверждают обратное, лгуны и лицемеры.

Сегодня, оглядываясь на вереницу прожитых лет, я думаю, что Анжелика была права. Но то, что она говорила о женщинах, в полной мере относится и к мужчинам.

Неверная память сохранила ее блестящий афоризм: «Здравый смысл приходит к женщине лишь после того, как от нее уходит красота». Со временем я убедился, что так оно и есть.

Много лет я ничего не знал о судьбе Анжелики. Не знал и о том, как сложилась жизнь Риты, моей веселой и насмешливой спутницы в прогулках по Петербургу в одно незабвенное лето.

А время шло, и неожиданно история совершила один из самых крутых своих виражей. В Москве пришел к власти симпатичный, в меру упитанный лысый мужчина средних лет, энергичный и настолько обаятельный, что ему простили даже каинову печать на лбу и антиалкогольную кампанию. А ведь водка в России — это святое. Злые языки утверждали, что в ходе этой самой кампании Горбачев получил из Сибири телеграмму: «Срочно присылайте 20 вагонов водки, а то протрезвевший народ уже начинает интересоваться, куда подевался царь-батюшка».