Ошибка Оноре де Бальзака

Вот она, та, к которой рвалось, как птица из клетки, его ненасытное сердце. И она, представлявшая его совсем другим, несколько удивлена и даже разочарована. Не таким в ее представлении должен быть Бальзак, непревзойденный знаток женской души, прославленный романист Европы, заставляющий тысячи людей плакать над тяжелой, непоправимой судьбой Евгении Гранде. Но это лишь прозрачное облачко. Оно тает, не предвещая грозы. Глаза у Эвелины ясные, и в них тонет взволнованный взор Бальзака, немеющего в изумлении перед красотой, воплощенной в образе Северной Звезды. Правда, есть еще нечто, без чего лучше бы обойтись. Нечто ничтожное и никчемное. Это особа графа Венцеслава Ганского, который — это сразу видно — старше своей жены лет на двадцать (обстоятельство, несколько примиряющее Бальзака с его присутствием). Бальзак отлично знает, что рядом с нежной розой может расти бурьян.

Что же дало первое свидание? Кроме знакомства — ничего. Всегда втроем. Пустые разговоры о Париже, салонах, событиях при дворе, зазнавшихся мануфактурщиках, презирающих дворянство, и сорвиголовах, проявлявших непочтительность к сановникам. От этих постных слов сводило челюсти, от них ныли зубы и темнело в глазах. Но Эвелина Ганская была здесь, ею можно было любоваться, ей можно было подарить свои книги, послать утром цветы и порой чуть дольше, чем полагалось, подержать украдкой ее руку возле своих губ, ощущая, как дрожат пальцы.

Бальзак уже знал — он любит Эвелину. Сказать об этом не представлялось случая. Но надо ли было говорить то, что она отлично понимала из его взглядов, из прикосновений его губ и рук?! Впрочем, она притворялась, что ничего не понимает. В его разгоряченной голове возникали фантастические замыслы, но они были — он прекрасно знал это — очень далеки от осуществления. Бурьян затеняет розу, заслоняет от нее солнце. Но как вырвать его? Как?

На прощание она заглянула ему в глаза, — нет, не в глаза — в самое сердце, и он затрепетал. Потом он вернулся в Париж.

— Ну что? — спросил фамильярно Госслен.

— Готовьте мне авансы, мсье, — отшутился Бальзак.

— Как Северная Звезда? — иронически спросила Зюльма Карро.

— Прекрасна, — искрение ответил Бальзак.

А через два дня он уже сидел в кресле, пил кофе, сопел над гранками, проклиная Госслена, и легко согласился передать издание своих «Философских этюдов» издателю Верде.

Какие воспоминания навеял осенний дождь! Как однообразно и тоскливо шумит вода в сточных трубах! Давно уже погасли дрова в камине, густая тьма наполнила комнату, но ему не хочется отдыхать, хуже того, он знает, что, даже если лечь, сон не придет. Лучше уж вот так сидеть в кресле и думать, вспоминать, вести немую беседу с самим собой, со своей совестью. Надо признаться — в прошлом у него не хватало времени для такого разговора. Каждый час, не то что день, был измерен и рассчитан. Сколько исписано листов бумаги, сколько истрачено чернил, стерто гусиных перьев?.. Сможет ли кто-либо подсчитать все это, если он и сам не может?! Спроси человека о его жизни, думалось ему, и он расскажет, где и когда бывал, кого видел, куда ездил. А что он скажет? В метельную, непривычную для Парижа зиму, когда гороскопы предсказывали конец света, он написал «Отца Горио», а весной газеты разрывали на части его имя, брызгая желчью в лицо ему за «Шуанов». «Поиски абсолюта» вызвали поток восторженных отзывов. «Брачный контракт» написан в долг. А, скажем, 1837 год отмечен в его памяти тем, что он в двадцать два дня закончил «Величие и падение Цезаря Бирото».

Смерть его старого друга, друга его родителей, мадам Берни, надолго выбила его из колеи. Он едет в Италию. Но и там он не расстается с пером. Там он начинает «Блеск и нищету куртизанок». И, вернувшись в Париж, снова сидит за столом по восемнадцать часов…

Потом появляется «Сельский врач», «Банкирский дом Нусингена». После этого, как сказал Госслен, вряд ли кто-нибудь из банкиров подаст ему руку.

Можно было отшутиться:

— На черта мне их руки, пусть лучше деньги дают.

Но денег никто не давал, даже Госслен. Что же потом? Потом по-прежнему нет денег, хотя издательство Делуа и Лежу выпускает «Шагреневую кожу» с иллюстрациями. За ним по пятам идут судебные процессы, экзекуторы, приставы. Его выбирают президентом Союза литераторов, но это не помешало продаже с молотка на площади св. Лорана в Севри мебели из его дома в Жарди, описанной судебным приставом за неоплаченные долги.

Такова злорадная игра судьбы, И он, словно секретарствуя у своей капризной доли, писал о ее причудах Эвелине. Он ничего не скрывал, ни в чем не таился. Она знала все, должна была знать.