Ошибка Оноре де Бальзака

Лицо Ламартина маячило перед ним, как укор. Он гнал его от себя, как страшный призрак, и все-таки оставался с ним наедине. В эти минуты ему хотелось умчаться прочь из Парижа в далекие украинские степи, в сказочную Верховню, снова покачиваться на подушках кареты по гетманскому тракту, снова плыть в неведомое. Но в воображении встали распотрошенные чемоданы в радзивилловской таможне, туфля в руках очаровательной Евы, туфля, которой та била по голове горничную Марину, слепой старик на киевской ярмарке, хищное лицо Кароля Ганского, страдания верховненских крепостных. Весь этот страшный ад плыл и переливался перед его глазами. Он упал в кресло обессиленный и разбитый. Он чувствовал себя загнанным в тупик, из которого уже нет выхода, нет возврата. Так кончилась его свобода, так разрушалась его мечта душной парижской ночью накануне премьеры «Мачехи».

А на премьере он сидел в ложе, не замечая, что кусает пальцы, и, казалось, перебои его сердца слышал весь партер. Он вслед за актерами повторял слова, и когда после второго акта весь зал и актеры стали вызывать автора, он испуганно озирался, как будто автор сидел где-то сзади, в ложе, в темном углу, и не хотел выходить. Только когда услужливый директор театра, подталкивая, вывел Бальзака на сцену, когда рукоплескания усилились и Бальзак очутился у освещенной рампы среди актеров, он почувствовал, что спокойствие и уверенность возвращались к нему.

После этого он, уже не смущаясь, всматривался в темное чрево театрального зала, перебегал глазами по лицам женщин и мужчин, точно искал и не находил кого-то среди них; справа в ложе он увидел Теофиля Готье, довольного и улыбающегося, доброго Тео, который неторопливо аплодировал, шепча что-то на ухо красавице-соседке.

Зал безумствовал и содрогался от рукоплесканий, от выкриков в честь автора и актеров. И все-таки он почувствовал лишь на мгновение, — хотя и этого было довольно, — незримую и непонятную глухую вражду между собою и партером. Гораздо позже он понял: зрители не могли отплатить приязнью за безжалостность его пера.

Аплодисменты не стихали. Он низко поклонился зрителям и, пожимая руки актерам, пошел со сцены, удивляясь и страшась пустоты в своей душе. Готштейн, обеспокоенный поведением Бальзака, побежал за ним.

«Что за причуды? — ругался директор про себя. — Столько раз проваливался он на театре, неужели первый успех не развеселил его?»

Но успех, к удивлению даже самого Бальзака, не веселил. Ни в ночь после премьеры, ни после восторженной статьи Теофиля Готье о спектакле он не пережил желанного и долгожданного наслаждения успехом.

Он, правда, написал Эвелине и вложил в конверт вырезки из газет с похвальными рецензиями на пьесу, но все это сделал словно по обязанности, а не по доброй воле. Единственное, что еще могло бы поднять его и успокоить, — это женитьба на Эвелине.

Так думал Бальзак, так уговаривал он себя, бессонными ночами ища в этой мысли спасения.

Однажды, гуляя по городу, он незаметно для себя очутился на улице Сент-Антуан. Сколько раз ходил он по этой улице, направляясь к улице Ледигьер! Вскоре он вышел туда и, остановившись, поднял голову, разглядывая сотни мансард, высившихся на крышах подобно голубятням.

«Представлял ли себе архитектор Франсуа Мансар, — подумал Бальзак, — когда рисовал высокие крыши и слуховые окна, что с этими чердаками, навеки окрещенными его именем, будет связано столько ужасов одиночества, нищеты и нужды, на которую обрекали и обрекают себя ученые и поэты, прозаики и драматурги?»

И Бальзаку захотелось — в честь или в поругание Франсуа Мансара, он в этот миг не знал — написать поэму.

«Да разве я не написал ее?» — безо всякой рисовки удивился он, блуждая взором по крышам улицы Ледигьер. Не в силах противостоять желанию, он шел все дальше. Так, полный сомнений, он подошел к старому дому, забытому, угрюмому, но все еще родному.

Вот он стоит, сутулый старикан, дом № 9, та же широкая дубовая дверь, только от времени она чуть почернела, а окна в первом этаже как будто покосились. Но сомнений нет. Это он, дом № 9 по улице Ледигьер, откуда началось наступление Бальзака па Париж.

Бальзак поднимается по старой скрипучей лестнице, минует площадки этажей и наконец останавливается перед знакомой дверью.

Сюда он впервые поднялся тридцать лет назад. Он стоит у двери робко, боязливо ожидая, пока утихнет волнение. А что, если, переступив порог, он увидит в четырех стенах мансарды юношу восемнадцати лет, пришедшего из далекой провинциальной Турени покорять Париж, увлеченного подвигами своего земляка Наполеона Бонапарта? Что он скажет юноше? Что посоветует?

Опираясь на палку, Бальзак уже ведет беседу с этим пылким юношей. Он жадно вдыхает затхлый воздух полутемной мансарды и наставительно твердит юноше: