Ошибки рыб

Я писала реферат по истории искусств, разбирала работы 20–40-х годов: тяга в небо, летчики, альпинисты, спортсмены-прыгуны, стремление ввысь; «и вместо сердца пламенный мотор»; стала я пересказывать свой опус Наумову, напирая на романтику, лепеча про горные вершины, но никакой поддержки не получила, мрачен был Наумов, слушая меня.

— «Пламенный мотор», — язвительно промолвил он, — тоже мне, достижение протезирования, чудо робототехники.

— Какая еще романтика? — продолжал он желчно. — Атеистические бредни. Библейское искушение полетом. Горные вершины вместо горних. Старый фокус факира — обезьяна, лезущая на небо по веревке.

Наумов меня разочаровал.

Я продолжала трудиться над своей в приподнятом тоне исполняемой писаниной и в одной из книжек про альпинистов 30-х годов наткнулась на очаровавшую меня тем же самым заветным тоном и слогом цитату: «То сверкающая, радостная, то грозная и гневная, вызывающая на единоборство, то таинственная, неуловимой завесой скрывающая себя и лишь на мгновение открывающаяся фантастическими видениями, суровая, прекрасная, вечно зовущая страна горных вершин». Е. Абалаков.

— Там, в «лифте», — сказала я Студенникову, — лежала открытка от Абалакова, я сама ее Косоурову из почторы принесла.

Студенников поднял брови, пожал плечами.

— Один Абалаков давно погиб, другой писем не пишет, он инвалид, без пальцев, какие письма.

— Может, дальний родственник? — неуверенно спросила я. — А как звали того, который погиб?

— Евгений.

Стало быть, я доставила адресату открытку из прошлого.

— А что было в открытке?

— Кажется, я не читаю чужих писем, — сказала я, краснея.

— Не читаешь. Но в открытки иногда нос суешь. Как в «лифт» сунула.

Он был прав.

В середине послания из прошлого я прочла: «С величайшим интересом отнесся я к Вашей просьбе и теперь пытаюсь понять: на какой высоте наблюдаем мы в горах фантастический феномен 73° с. ш.? Надеюсь отыскать Вашу Новую Землю на Хан-Тенгри, на Дыхтау или на Алтае, где всякое видение гор фантастично и полно тайн».

— Не читала я этой открытки, — я упорствовала, а уже и уши горели.

— Наглая врунья, — сказал Студенников, с размаху швыряя в урну сигарету. — Ладно, что с тебя взять, пойдем, покажу тебе своих летунов, так и быть.

В эту минуту, как и во многие другие мгновения, он был мне ближе всех на свете.

Под потолком его беленого, точно келья, обиталища висели невероятные летядла, не похожие ни на что, летательные аппараты Тускуба, летающие рамы, хвосты и перепонки, бумага, дерево, кожа, иные расписаны, снабжены портретами людей и животных: бумажные змеи!

— У них у каждого есть название. Или имя. Который тебе больше нравится?

— Вот этот! — вскричала я. — Белый с зеленым, рыжим и серебром! Как его зовут?

— «Санторин».

— Ты давно их делаешь?

— Три года.

— Зачем?

Мой вопрос остался без ответа. На самом деле то был любимый вопрос Студенникова, но сам он на него никогда не отвечал.

— Который был первый?

— Белый краснохвостый, «Турман». А вон там, у окна, дельтапланы, два моих, один дареный, из Нантакета.

— Не может быть!

— Как это — не может?

— Нантакет — одно из лучших мест на свете!

— Ты там была?

— Нет, конечно, не была. Это место действия глав моего любимого романа, «Моби Дика».

— Не читал.

— Разве можно дожить до твоего возраста, не прочитав «Моби Дика»?!

Через некоторое время я стала отличать центипеды от ромбоидов, обзавелась репродукцией гравюры Хокусаи «Вид универмага Митсуи в районе Эдо Суруга» из серии «тридцать шесть видов Фудзи», на которой запускают с крыши бумажных змеев, парящих в небесах над возвышающейся на горизонте Фудзиямой, и из тридцати видов японских бумажных змеев вызубрила семь: эма (обетовый), беккако (с изображением комедианта, смешащего людей, отгоняющего злых духов), бука (с шумовым эффектом), нагасакихата (японский ратник), эммадойин (царь преисподней), кома (волчок с изображением героев сказок) и змей-бабочка.

— Между прочим, один из самых любимых в Японии змеев — макко, слуга самурая, с бумажным хвостовым раструбом, — моя конструкция, — с гордостью заявил Студенников.

— Как это твоя?

— Я послал ее в прошлое с одним из косоуровских зондов. И она вернулась ко мне, как видишь, — через Японию.

— Пойду я, пожалуй, домой, — сказала я.

— Иди, иди.

В крошечной прихожей у зеркала висела фотография смеющейся светловолосой женщины с маленькой серьезной девочкой на прибрежном летнем песке.

— Кто это?

— Жена и дочь.

— Чьи? — тупо спросила я.

— Мои, — ответил Студенников.

— Ну, мы пошли, пошли, — промолвила я, слезы наворачивались на глаза, я отвернулась, чтобы он не заметил, — прощевайте, пока, пишите письма.

— Ждите. Пишем.

Я задержалась за закрытой дверью, слушая его удаляющиеся шаги.

Было холодно, неуютно, темно, дул ветер.

Вне себя бежала я по меридианному проспекту, чувствуя себя обманутой, опозоренной, обобранной, хотя Студенников ничего мне не обещал, о чувствах своих не заикался и пальцем меня не тронул. Вот как, у него есть жена и дочь! Дважды чуть не попала я под колеса, перебегая улицу.

Первый шофер орал из окна грузовика отчаянно: