Ошибки рыб

— Мы не знаем для чего. Может, по их верованиям, то есть суевериям и предрассудкам, имею в виду я мифологическое мышление, они должны были на том свете очутиться парочкой, вместе, рука об руку.

— Вот проснулись они на том свете, — мечтательно произнес Витин приятель, — обнялись, поцеловались, и ну сношаться…

Хохот.

Могильные парочки, надо сказать, были любимой темой экспедиционных шуток; впрочем, чувствовалось нечто нарочитое в остротах и смехе на этот счет.

— Я не представляю, какую после такого вступления песню петь, — сказал гитарист, лениво настраивая гитару. — Может, частушку «Я мою милую»?

Хохот.

И тут за моей спиной вывела губная гармошка знакомую мелодию, а вот и запел лихой наглый голос:

Когда ты умрешь,
когда мы все умрем,
приходи ко мне,
погнием вдвоем!

Освещенный костром, предстал предо мною торговец кошками, подмигивая, крикнул:

— Подпевай, рыжая!

Когда дождь идет,
вода в гроб течет,
а покойничек
все равно поет!

И я подпела, краснея под внимательным взглядом Грача:

Как намокнете
да поприлипнете,
полежите век —
попривыкнете!

— Откуда вы взялись? — спросила я новоявленного члена экспедиции (он подсел, разумеется, ко мне).

— Нанялся сегодня на раскопки. Мы разве на «вы»?

— Мы на «ты».

— Поездом приехал.

— Зачем?

— За тобой, — сказал он шепотом.

Как все его вранье, это была правда.

— Пойдем прогуляемся.

Он поднял меня, подхватив под локоть, держал мертвой хваткой. Вырываться и протестовать при всех я не хотела.

— Ну, пошли.

Ночь падала быстро, полная мохнатых, точно шмели, степных звезд. Венера звалась тут Инанной, либо Иштар, или еще как-нибудь, например, Нинкхурсаг.

— Отдай мне письмо.

Я тут же догадалась какое, но изобразила недоумение.

— Ты о чем?

— Я о письме из одной из книг покойного дружбана-бульдозериста. Для нашего общего знакомого.

— Нет у меня никакого письма.

— Ты, когда врешь, хорошеешь. Ври чаще.

Он обнял меня, я отбивалась, мы свалились в одну из травных малых бакалд (может, то была впадина кургана, сгнивший либо осевший погребальный сруб с очередной парочкой?), я чувствовала его тяжесть, меня трясло от ужаса и омерзения, он поцеловал меня, точно ужалил в губы, — и я потеряла сознание.

Открыв глаза, я увидела стебли, звезды, встревоженного торговца кошками. Он плеснул мне в лицо пригоршню воды, добытую, вероятно, в ближайшем озерце или ручье.

— Ты что? Что с тобой? Ты припадочная? У тебя падучая? Я тебе искусственное дыхание делал, ты задыхалась, тебя трясло.

Вкус его губ, воспоминание о поцелуе; искусственное дыхание? рот в рот? у меня подкатило ко рту, меня вырвало, я расплакалась. Чертыхнувшись, он опять побежал за водой, принес в ладонях, какая холодная, я зажмурила глаза.

— Ну, все, все. Вот чокнутая. Ты, должно быть, девица?

Я разозлилась, пришла в себя.

— Нет, я мужик средних лет. Или ты слово «девица» употребляешь в качестве технического термина?

Мы вышли к костру.

— Странная вы пара, — сказала подружка.

— Где это вы полчаса болтались? — строго спросил Грач.

Полчаса? Мне казалось — прошло часа три.

— Я развивал перед Инной идею, что неплохо бы переместиться в прошлое. Меня бы прибили за мои подвиги, а ее бы задушили, чтобы похоронить вместе со мной. Романтично.

— Кто же ведет такие дурацкие разговоры с молодой девушкой? — спросил высокий археолог, я все время забывала, как его зовут, — Трофим? Тимофей? — он откликался и на то, и на то.

— Ты прямо как кыргыз, — сказал узбек.

— Ты прямо как узбек, — сказал киргиз.

— Я ительмен с Кировского завода.

— Кировским заводом, — промолвил археолог Витя, — на нашем курсе пьянку называли.

На следующий вечер я застукала торговца кошками в моей палатке за чтением моих неотправленных писем. В ярости вырвала я из его лап свои драгоценные послания.

— Куда ж ты косоуровское письмецо запрятала, лисица? Но на самом деле мне очень жаль, что ты вошла. Я зачитался. Надо же, роман в письмах. А он тебе когда-нибудь на твои признания и излияния отвечал? Вы мне писали, не отпирайтесь, я прочел. Ах да, он ведь их не прочел, это мне повезло. Нет слов, нет слов. Особо я тащился от трамвайного секса.

В одном письме, начинавшемся с описания зеленой воды Урала, я напомнила Студенникову, как однажды оказались мы с ним в переполненном алом трамвае. Предыдущий трамвай сломался, пассажиры его втиснулись в наш, толчея, моя мечта о том, чтобы меня прижали к груди Студенникова транспортные мученики, сломали лед его упорства («вам никогда его не соблазнить»), вот-вот должна была сбыться; но он вцепился в никелированные поручни так, что побелели суставы, оберегая меня от давки, а себя от меня, держа ничтожную дистанцию меж нами. Так проехали мы два перегона (я любила каждый сустав его рук, его рыжий плащ, я разглядывала складки на сгибе рукава, его ресницы, губы — какое счастье!), а потом он вышел, а я поехала дальше невесть куда, очарованная вконец, разочарованная напрочь нежеланием любимого моего обнять меня под благовидным предлогом.