Осиновый крест урядника Жигина

Полозов прицелился и выстрелил первым. Следом захлопали карабины и ружья Гриши-Миши и стражников, за елями кто-то пронзительно, по-щенячьи взвизгнул, кто-то закричал, а следом в разнобой ударили ответные выстрелы. Темные фигуры откатились в глубину ельника, исчезли за белесой мутью. Полозов, пользуясь короткой передышкой, скомандовал, чтобы укрылись за кедром, и сам попятился, желая найти защиту за огромным стволом, но не успел.

Неведомая сила толкнула его в плечо, опрокинула навзничь, и карабин, который он выронил из рук, утонул в снегу. Он еще слышал выстрелы, крики, но они становились глуше, глуше, и вот уже сменились четкими, быстрыми ударами в голове — будто молотком стучали, забивая нестерпимую, рвущую боль. Мгновенно пересохло во рту, шершавый язык стал цепляться за зубы, и Полозов хотел загрести пригоршню снега, чтобы ухватить его губами, но не смог пошевелить рукой, только слабые пальцы разжались и замерли.

А после наступило забытье, в котором он чувствовал лишь одну боль, да изредка всплывал неизвестно из каких глубин памяти женский голос, выводил, страстно и старательно: «Ночи, последним огнем озаренные, осени мертвой цветы запоздалые…» И обрывался, исчезал внезапно. И снова возникал, и снова пропадал.

Когда же он зазвучал в очередной раз, его грубо перебил мужской голос — хриплый, перемежаемый надсадным кашлем. Таким он показался несносным и нетерпимым, что Полозов возмутился — он не желал его слышать. Возмущение было настолько сильным, что он открыл глаза, и первое, что увидел, вернувшись из забытья, это большой медный таз, над которым поднимался, растворяясь в воздухе, легкий парок. Повел глазами, разглядел, что таз держит какой-то мужик, кашляет, отвернув голову в сторону, и одновременно что-то говорит — сердито. Прислушался и различил слова:

— Да я же русским языком тебе толкую, корова, по-русски талдычу — не горячая она, давно остыла. Ты тряпки тащи и ножницы, не руками же старую повязку рвать, она и так присохла!

В ответ что-то со звоном стукнуло, и мужик продолжил:

— А норов мне свой показывать не надо, вожжи возьму, весь норов выбью! Я тут высокого чина от смерти спасаю, а она фордыбачит! Давно я тебя не лупил — разбаловалась! Тащи тряпки и ножницы не забудь.

Голова у Полозова закружилась, но уже без разрывающей боли, он закрыл глаза, и показалось ему, что он тихо и плавно куда-то поплыл. Ему стало легко, даже радостно, и с ощущением этой радости он уснул. Именно уснул, а не впал в новое забытье.

Когда проснулся, увидел все того же мужика, который теперь сидел на лавке возле окна и смотрел на улицу. Через оконное стекло, украшенное морозными разводами, ломилось солнце. Лицо мужика показалось знакомым, и Полозов, с трудом шевеля непослушными губами, прошептал:

— Ты кто?

Мужик соскочил с лавки, подбежал и радостно растопырил руки, словно собирался обниматься, так же радостно заговорил:

— Хрипунов я, господин полицмейстер! Неужели не узнаете?! Стражник я на прииске! Вот хорошо, очнулись, а я уж, грешным делом, опасаться стал… Ну, теперь наладится, теперь на поправку пойдете! Это я по себе знаю, меня три года назад медведь ломал, все думали, что не выживу, а ничего, заросло, как на собаке. И у вас зарастет, рана-то подсыхать стала и не кровит больше!

— Пить дай, — попросил Полозов.

— Сейчас, мигом, отвар травяной имеется… Все у меня имеется, кроме счастья да бабы хорошей. До того злыдня попалась, что спасу нет. Вот встанете на ноги, я ее, кровь из носу, вожжами оглажу!

Приговаривая, Хрипунов налил отвара в глиняную кружку, осторожно приподнял Полозова сильной рукой и напоил. Поправил подушки, и Полозову стало легче дышать. Голова не кружилась, и он теперь хорошо, ясно видел перед собой Хрипунова, четко слышал его хриплый и грубый голос.

— Как я здесь очутился? Где мои агенты? Рассказывай, подробно рассказывай…

— Ну, подробно, так подробно, докладываю, как по уставу… Если по порядку, вот каким макаром случилось… Как вдарили вас навылет, мы за кедр затащили, думали, что наповал, нет, смотрим, дышите. Тогда ваши агенты говорят мне — пристраивай его на коня и уходи, а мы прикрывать будем. Пристроил я, тяну коня в белый свет, как в копеечку, а сзади пальба, будто две армии сошлись. Хорошо, что снег с ветром, не подстрелили. Не знаю, сколько отойти успел, нагоняют меня агенты и сообщают, что стражники мои полегли все до единого, и приказывают мне, чтобы я вас спасал и добирался до прииска. А вы, спрашиваю, куда теперь? А мы, отвечают, все равно к тайнику пойдем, на хвосте у шайки висеть будем. Забрали бумагу, какая при вас имелась, погрозились мне, чтобы не вздумал я ихний приказ нарушить, и разошлись мы. Они — в одну сторону, а я на прииск. Вот, дотащил, теперь выхаживаю.

— Из шайки кто-то остался на прииске?

— Никого теперь нет, сам проверил. А вот на зимовье, там дело случилось… — не договорив, Хрипунов замолчал, потому что увидел — Полозов спит и глубоко, полной грудью, дышит. Осторожно, на цыпочках, он отошел к лавке возле окна, поставил на подоконник пустую глиняную чашку и перекрестился: