Осиновый крест урядника Жигина

— Погоди, Марфа, у нас разговор к тебе имеется, может, и заходить не стоит…

— Как это не стоит?! Диомид, ты чего говоришь-то?! Сам-то слышишь, чего говоришь? Или не слышишь?!

Она ухватила Ванюшку за руку, повела в дом, раздела его, кинулась к кухонному шкафу, разыскала склянку с гусиным жиром, принялась врачевать отмороженную щеку и делала все это с какой-то радостью, неожиданно нахлынувшей на нее. Словно именно этого не хватало ей сегодня — о ком-то заботиться, кому-то помогать, и вот, совершенно нечаянно, случилось, и теперь она знает твердо, что нужно делать, и уже не мучилась в неясных раздумьях, чувствуя себя одинокой и позабытой. Мигом поставила самовар, заново накрыла на стол и смотрела во все глаза, как жадно ест Ванюшка — крепко проголодался парень.

— Мы, это, дело у нас к тебе, Марфа, — заговорил Диомид, не прикасаясь к еде. — Нескладуха у нас с Иваном получается, крышу нам над головой надо. Прежнее место я потерял, а нового пока не нашел. Куда ни ткнусь, везде отлуп. Ты нас на постой пустишь, на время? Мы отработаем…

Ванюшка бросил есть, встрепенулся на стуле, как молодой петушок, и звонко затараторил:

— Я все могу делать, тетя Марфа, на шею не сяду! Снег отбросать, воды натаскать, дрова принести — мне плевое дело! И печку буду топить! Могу и по дому прибраться, полы подмести. Тетя Марфа, а ты… Ты почему плачешь-то? Если обидел кто, ты скажи. Я враз рогатку сделаю!

Марфа, не отвечая, продолжала плакать и при этом счастливо улыбалась.

16

Посреди тишины и покоя возник неожиданно за дверями палаты в городской лечебнице неясный шум, словно ветер проскочил по макушкам деревьев, простучали торопливые шаги, и послышался сердитый, приглушенный голос, похожий на шипенье:

— Швабру, швабру из угла уберите, олухи!

Еще раз простучали быстрые шаги, и все стихло, замерло.

И в этой снова наступившей тишине послышались другие шаги — размеренные, тяжелые. Дверь палаты распахнулась и в проеме возникла тучная фигура генерал-губернатора Александра Николаевича Делинова. Не поворачивая головы, он зычно скомандовал:

— Никому не заходить!

И сам закрыл за собой дверь палаты.

Полозов попытался приподняться, опираясь на локоть, но рана пыхнула болью, и он сморщился, откидываясь на подушку.

— Лежите, Константин Владимирович, лежите. Не парад принимать пришел, а раненого навестить. Как себя чувствуете?

— Спасибо, Александр Николаевич, за заботу. Чувствую себя хорошо.

— Ну, и слава богу, если хорошо. Лекари мне доложили, что организм у вас молодой, крепкий, пообещали, что скоро поправитесь. Заодно, уж простите, заодно хотел услышать подробности. Письменный рапорт ваш мне доставили, прочитал, а теперь, если не трудно, своими словами…

Все-таки не любил генерал-губернатор читать казенные бумаги. И дело заключалось не в том, что он ленился или капризничал, а в том, что не доверял написанному на бумаге. Не мог одолеть чувства настороженности. Иное дело, когда человека перед собой видишь и слышишь, как он говорит. Тогда и картина ясная получается.

Полозов обстоятельно доложил обо всем, что произошло на прииске. Генерал-губернатор его внимательно выслушал, долго молчал, нахмурив брови, затем поднялся со стула, прошел к окну и произнес, казалось бы, совсем не к месту:

— Это надо же так двор загадить! И золу, и помои — все под нос себе валят! Весной снег растает, вонища будет — не продохнуть! — и дальше, без всякого перехода, сообщил: — Парфенова завтра в соборе отпевать будут. Никак решить не могу — ехать или не ехать. Все-таки, наверное, придется. Как же, уважаемый гражданин, краса и гордость Ярска. Я так понял, Константин Владимирович, что если бы не урядник этот, как его… Жигин? Если бы не Жигин, имели бы мы с вами постный вид. Вот так у нас всегда и случается, хвалим и чествуем одних, а когда жареный петух в задницу клюнет, спасают нас совсем другие, о которых мы и слыхом не слыхивали. Надо его хоть к награде какой-то представить…

— Нельзя, Александр Николаевич.

— Как это — нельзя?

— Становой пристав и исправник выговор ему объявили.

— За что?

— Два раза подряд упустил беглого каторжника Комлева.

— В третий раз пусть его сами ловят! Умники! Мне в это дело не с руки ввязываться, не по чину. Вы, когда поправитесь, сделайте так, чтобы выговор этот отменить… Придумайте. А Жигину я пятьдесят рублей отправлю, из своих средств, без афиширования. Забыл вам сказать, господин Зельманов в отставку подал со своего поста, как думаете выкрутится?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Ну, какого черта такое безобразие развели! Помои себе под нос льют и льют! И золу валят! Э-э-х! Выздоравливайте, Константин Владимирович, там чай для вас оставил, будут заваривать. Обязательно пейте, супруга лично занималась, какой-то особенный…

— Благодарность мою передайте Ирине Алексеевне.

— Непременно передам.

Делинов ушел, и скоро его громкий командный голос наполнил длинный коридор городской лечебницы.