Оскар и Розовая Дама и другие истории

– Поручаю тебе показать ему школу и объяснить правила поведения.

– Мне?

– Именно тебе. Раз тебя часто наказывают, ты должен знать эти правила лучше любого другого. А со вторым звонком отведешь его в младший класс.

Отец Понс удалился. Руди смотрел на меня как на тяжеленную вязанку дров, которую ему предстояло тащить на себе. Потом он вздохнул:

– Как тебя звать?

– Жозеф Бертен. Шесть лет. Родился в Антверпене, родители умерли от испанки.

Он возвел глаза к небесам:

– Не рассказывай по-заученному, подожди, пока тебя спросят, иначе никто не поверит.

Раздосадованный собственной оплошностью, я вспомнил уроки графини де Сюлли и желчно накинулся на Руди сам:

– А почему это ты не хочешь быть моим крестным?

– Потому что меня сглазили, я неудачник. Если в кастрюле с кашей окажется камешек, он достанется мне. Если сломается стул, то только подо мной. Если упадет самолет, то наверняка на меня. Я сам непрушник, и другим от меня непруха. В тот день, когда я родился, моего отца выгнали с работы, а мать начала плакать. Если ты оставишь мне горшок с цветком, цветок засохнет. Если возьму велик, у него лопнет шина. У меня не руки, а какой-то кошмар. Когда звезды смотрят на меня, они содрогаются, а у луны играет очко. Я вселенское бедствие, ошибка природы, катастрофа, ходячее горе луковое, настоящий шлемазл.

По мере того как он причитал, срываясь от волнения с баса на дискант и обратно, я покатывался со смеху. Когда же он закончил свои стенания, я спросил:

– Скажи, а евреи здесь есть?

Он разом напрягся.

– Евреи? На Желтой Вилле? Ни одного! Никогда! С чего ты взял?

Он схватил меня за плечи и пристально посмотрел в глаза:

– Жозеф, ты что, еврей?

Он буравил меня взглядом. Я понимал, что он испытывает мое хладнокровие. В его суровости сквозила мольба: «Ну пожалуйста, соври, соври хорошенечко!»

– Никакой я не еврей!

Он ослабил хватку, явно успокоившись. Я продолжал:

– И вдобавок я вообще не знаю, что такое еврей.

– Я тоже не знаю.

– По-твоему, Руди, как они выглядят, эти евреи?

– Нос крючком, глаза навыкате, отвислая губа, уши торчком.

– Говорят, еще у них копыта вместо ног и хвост на заднице.

– Вот бы взглянуть разок, – сказал Руди с самым серьезным видом. – Во всяком случае, сейчас главное то, что евреи – это те, кого ищут и арестовывают. Тебе здорово повезло, что ты не еврей, Жозеф.

– Тебе тоже, Руди. Только постарайся избегать словечек на идиш и говорить «шлемазл» вместо «недотепа».

Он вздрогнул. Я улыбнулся. Каждый проник в тайну другого; отныне мы могли быть заодно. Чтобы скрепить наш союз, он заставил меня проделать вместе с ним сложную процедуру при помощи пальцев, ладоней и локтей, а затем плюнуть на пол.

– Пошли осматривать Желтую Виллу.

И как ни в чем не бывало, обхватив мою ладошку своей громадной пятерней, словно и вправду был моим старшим братом, он отправился знакомить меня с миром, где мне предстояло провести ближайшие годы.

– А все же, – пробормотал он сквозь зубы, – разве ты не находишь, что у меня вид последнего бедолаги?

– Научись пользоваться расческой, и все изменится.

– Да ты только погляди на меня! У меня же не ноги, а баржи, а вместо рук грабли!

– Они просто выросли быстрее, чем все остальное, Руди.

– Я все время увеличиваюсь, я разрастаюсь во все стороны! Меня видно за версту!

– Большой рост, знаешь ли, внушает доверие.

– Ну да?

– И девочкам нравится.

– Ну да… А верно, надо и вправду быть шлемазлом, чтобы самого себя называть шлемазлом!

– Тебе, Руди, не удачливости недостает, а мозгов.

Так началась наша дружба: я с первых же минут взял назначенного мне «крестного» под свое покровительство.

В ближайшее воскресенье, в девять часов утра, отец Понс вызвал меня к себе в кабинет:

– Жозеф, мне очень жаль, но нужно, чтобы ты вместе с другими ребятами пансиона отправился к мессе.

– Хорошо. А почему вам очень жаль?

– Тебя это не шокирует? Ведь идти надо в церковь, не в синагогу.

Пришлось ему объяснить, что мои родители не ходили в синагогу и, как я подозревал, вообще не верили в Бога.

– Это не имеет значения, – заявил отец Понс. – Верь во что хочешь – в Бога Израиля, в христианского Бога или вообще ни в какого, но здесь веди себя как все остальные дети. Мы пойдем в деревенскую церковь.

– А не в ту часовню, что в глубине сада?

– Она больше не действует. К тому же я хочу, чтобы в деревне знали всех овечек моего стада.

Я помчался в дортуар, чтобы успеть приготовиться. Почему мысль о мессе привела меня в такое возбуждение? Наверное, я чувствовал, что стать католиком очень полезно: это избавляло от опасности. Или того лучше – делало меня нормальным ребенком, как все. Быть евреем в данный момент означало, что мои родители не могли меня воспитывать, что мою фамилию лучше сменить, что мне следовало постоянно контролировать свои эмоции и вдобавок лгать. Что же в этом хорошего? В общем, мне очень хотелось стать сироткой-католиком.