Оскар и Розовая Дама и другие истории

– Только когда приходят зимние холода, мы отмечаем, что сосна и кипарис обнажаются позже других.

Она великодушно протянула мне бумажный носовой платок.

– Радость таится во всем, надо суметь извлечь ее. Плачьте, господин, плачьте сколько хотите.

Взволнованный, я ринулся к умывальнику и безудержно разрыдался. В самом деле, это оказалось чудесно. Меня переполняла изматывающая меланхолия, разлука усиливала привязанность, которую я испытывал к Флёр и Тьери.

Я высморкался и собрался ретироваться, раздосадованный тем, что эта врунья разгадала меня.

Увы, она поднялась со своего места и встала у меня на пути со шваброй в руках.

– Сколько лет Флёр и Тьери?

– Пятнадцать и тринадцать.

– Чем они собираются заняться?

– Они еще не решили. – И ни с того ни с сего с нарочитой тревогой добавил: – Впрочем, меня это беспокоит…

Она кивнула.

– Моя шестая, Ли Мэй, тоже тревожила нас в этом плане. С самого рождения она видела то, чего никто не замечал: в облаках различала лица; в испарениях, поднимающихся от подлеска после дождя, любовалась танцами духов; всматриваясь в комья земли, могла разглядеть в них формы, ускользающие от нашего зрения, например лошадь, которая под ее руками возникала из глины… В древесных прожилках у нас на полу она могла прочесть целые эпопеи о сражениях, разгромленных императорских армиях, разных ужасах, которые так пугали ее, что она зажимала себе уши, чтобы не слышать лязга оружия и стонов раненых. Чтобы успокоить ее, мой муж затянул пол старым паласом: еще лучше! В переплетении нитей и пятнах Ли Мэй расшифровала легенду о Фениксе, она обожала эту сказку. При этом у Ли Мэй было плохое зрение; еще в раннем детстве доктор обрек ее на постоянное ношение очков с линзами толще донышка бутылки. Впрочем, я так привыкла к этим лупам, что однажды, когда мыла ее под душем, вздрогнула, с изумлением обнаружив, что без этой арматуры глаза у Ли Мэй, оказывается, такие же, как у ее сестер, а не в три раза больше. Муж ее недолюбливал. Следует признать, что в школе она не блистала… Если на уроке биологии учитель рассказывал, что ящерица питается насекомыми, она возмущалась и отказывалась слушать дальше. На истории она начинала плакать при упоминании о смерти императора. На математике хохотала, если среди чисел затесались буквы «x» и «y», и удовлетворенно гоготала, когда ей сообщали, что прямая проходит по касательной к окружности. Я объясняла эти заблуждения чрезмерной восприимчивостью. Мой муж упрекал себя в том, что породил слабоумную. «Куда мы сплавим эту соплячку, которая не видит то, что видят все, но видит то, чего никто не видит?» Когда она подросла, он стал таскать ее с собой на покер в надежде, что во время игры она будет, точно рентгеновскими лучами, просвечивать чужие карты и поможет ему заграбастать победу. Бесполезно. Ли Мэй не угадывала ничего: ни тузов, ни пик, ни бубен. Зато она видела над игроками некий свет, который указывал ей степень их честности: ярко-красное свечение у мошенника, желтое – у того, кто случайно сплутовал, бесцветное – у честного человека. Это естественно, благонравное поведение не имеет вкуса – как вода. Тут моего мужа осенило! Несколько недель он наблюдал за ее даром, следил, не ошибается ли она, а потом решил, что Ли Мэй может помогать полиции и правосудию, то есть секретным службам. Он показал ее одному члену партии – мы бывали у него в гостях, а тот предъявил ее своему шефу, который, в свою очередь, отвел ее к ответственному лицу. К несчастью, над париком начальника Ли Мэй различила ярко-красное свечение лгуна: на этом ее шпионская карьера закончилась. Муж стал избегать ее: после этого скандала его, бедного, уволили с работы… Я-то была счастлива, что хоть в тюрьму не посадили. Я тоже попыталась пристроить Ли Мэй к какому-нибудь делу. Вспомнив, что в детстве она умела разглядеть какие-то силуэты в глине и выявить их, я подумала, что она может стать скульптором – полезное, уважаемое, хорошо оплачиваемое занятие. Ли Мэй сдала вступительные экзамены, приступила к учебе, делала удачные наброски. Когда же перешли к работе в материале, поскольку она могла извлечь из минерала лишь то, что в нем видела, ей тщетно предлагали гранит, мрамор, базальт – она ни разу не разглядела в каменных блоках ни лица Мао, ни группу пролетариев, достойных того, чтобы их увековечили в камне. Преподаватели выставили ее за дверь.

Она расхохоталась.

– И что же? Мы зря тревожились. Теперь она в Пекине рисует комиксы. Слышали про Диди, лягушку-певицу? Нет? А ребятишки буквально вырывают друг у друга выпуски… Ли Мэй иллюстрирует тексты, которые сочиняет один педиатр. Честное слово, только она умеет подметить то, что недоступно другим, чтобы вытянуть эти истории, потому что, если ограничиться тем, что изложено в десяти или пятнадцати фразах, составляющих эпизод… В прошлом году она вышла замуж за массажиста – «человека, который видит пальцами» – и прилично зарабатывает на жизнь. Правда, невероятно?

Не имея возможности ни вставить слово, ни ретироваться, я вытерпел это представление. Переведя дух, я эхом повторил: